разговоры разговаривали; а Иван ничего не видел. Он стоял в стороне и молчал. Лицо его было бледно; глаза помутились. Он даже прислонился к стене.
Когда его увидал Семеныч, то замигал глазами. Несмотря на то что он был 'выпимши', он помнил своего друга, и ему вдруг стало жалко его, даже захотелось выручить 'пустую башку'. Подойдя к Ивану, Семеныч предложил ему 'дернуть для нечувствительности', но Иван угрюмо отрезал: 'Не надо!' — и отворотился, по-прежнему бледный вплоть до губ.
Семеныч замигал глазами и отошел; потом вдруг заплакал, в первый раз заплакал от такого случая, заплакал пьяными слезами, но искренне.
Через некоторое время, показавшееся для Ивана Иванова вечностью, в волости все утихло. Дядя Иван возвращался домой. Внутри глодал его червь, снаружи он по-прежнему был бледен, с помутившимися глазами. Проходя по улице, он озирался по сторонам, боясь кого-нибудь встретить, — он так бы и оцепенел от стыда, если бы встретил, — да, от стыда! потому что все, что дали ему чудесные мысли, — это стыд, едкий, смертельный стыд.
Придя к себе, он прошел в сарай и лег наземь. Сперва ему как будто захотелось захныкать, но слезы нужно было выжимать насильно. Вместо слез на него напала дрожь, так что даже зубы его застучали, как в лихорадке. Наконец тоска его сделалась до того невыносимою, что он вскочил на ноги и стремглав пустился бежать.
С ополоумевшим лицом он выбежал на улицу, юркнул в переулок, попал на огороды и, прыгая по ним, скоро добежал до берега реки. Тут он немного приостановился, как бы раздумывая, но потом опять пустился бежать по берегу что есть духу. Ему надо было выбрать хорошее место для того, чтобы утопиться, удобное.
Скоро он совсем остановился и устремил глаза на воду. Подошел ближе к воде; остановился; потер себе лоб; отошел назад; сел на пригорке и снова стал глядеть на воду. Зубы его перестали стучать. Он еще раз потер себе лоб и успокоился. Окончательно решившись утопиться, он снял с себя шапку, сапоги, кафтан; сложил все это в кучу и завязал кушаком… Он не желал, чтобы одежда его пропала даром; зачем обижать старуху? Она и без того голодать будет! Шапка еще совсем новая, и кушак тоже; все денег стоит. А зипун-то? Как-никак, а за полтину не купишь… Сделав эти предсмертные приготовления, Иван опять поглядел в воду; в его безумных глазах сверкала твердая решимость наложить на себя руки.
Он почесал спину… И вдруг:
— Иван!
Иван даже подпрыгнул при этом возгласе и с смертельным ужасом в глазах обернулся к человеку, сделавшему окрик. Это был староста.
— Где у тебя совесть-то, дьявол ты этакий? Иван смотрел ополоумевшими глазами.
— Коего лешего ты тут проклажаешься? У Ивана совершенно не было языка.
— Провалитесь вы совсем! Пойдем к мосту, черт! Чай, слышишь?
Издали действительно слышались удары топоров, резкий, хрипящий звук пилы и гвалт. То парашкинцы работали и ругались, починивая мост. Дядя Иван слушал и приходил в сознание. Повинуясь приказанию старосты, с укором озиравшего лентяя, он развязал свой узел, надел сапоги, архалук и шапку и пошел за топором.
Прошло с тех пор довольно времени, а дядя Иван о книжках и чудных мыслях больше не вспоминал. Он думал только о недоимках; и целый год изо дня в день по телу его пробегал мороз, а внутри все мучительно ныло. Книжек в пятак он не носил больше за голенищами; он зарыл их в яму, выкопанную нарочно на огороде, и старался не вспоминать о них. Ежели на него нападала тоска, то он шел к Семенычу и отправлялся вместе с ним в кабачок. Через полчаса, много через час, оба закадычные выходили оттуда уже готовыми. Держась друг за друга и заплетаясь ногами за землю, они шли по улице и размахивали руками. Семеныч в таком случае говорил: 'брррх', воображая, что произносит целую речь; а дядя Иван молчал; он только шевелил губами, все желая сплюнуть горечь; но ему никогда не удавалось переплюнуть через губу.
Примечания
1
Левиафан — по библейским преданиям, огромное морское чудовище.
2
Монстр — чудовище, урод.
3
Телесные наказания крестьян за недоимки сохранялись и после реформы 1861 г.
4
Впервые — Отечественные записки, 1880, № 1.
