созерцать арктические красоты совсем не хотелось. Мало того, когда я шел вторым, то натягивал поглубже капюшон, после чего мог видеть только кусок лыжни, оставленной Славкой. Так было комфортнее. Я мог идти так часами и не смотреть по сторонам, десятки раз прокручивая в голове одни и те же мысли. Я постоянно, с небольшими перерывами, находился в бессловесном общении со своей семьей. Сколько раз я представлял себе нашу будущую встречу в аэропорту, после того, как мы дойдем до Полюса. И уже не душила мысль: где взять денег на реконструкцию «Урании». Теперь между мной и яхтой стоял Полюс — высокий постамент. Таща к нему сани, я был уверен: он изменит мою психологию таким образом, что я легко решу все свои старые проблемы. Потом я переключаюсь на обдумывание постоянной проблемы: как облегчить вес нарт? Но уже ничего не приходит в голову; все что можно, уже выброшено, осталось только необходимое. В начале марта организм постоянно подсовывал одну и ту же идею: остановиться на несколько дней, отдохнуть, отоспаться, съесть побольше, хорошенько облегчив таким образом сани, а уж потом рвануть налегке, да бегом. Но эта мысль не осуществилась, мы нашли тогда моральные силы и все же сбросили вес, но через труд, делая при этом по 8-12 километров в сутки, и в итоге прошли за март чуть больше трехсот километров, и теперь, когда сани стали легче, могли наращивать километраж.
Слава: «25 марта. 83°09′ с. ш. 94°02′ в. д. Весь день прорывались по небольшим полям, окаймленным грядами торосов и трещин. Северо-западный ветер гонит поземку. Мгла. Порой совершенно не видно, куда наступаешь. Просто белое пространство, как будто недопроявили фотографию. Это сильно усложняет продвижение. Делаешь шаг вперед — натыкаешься на наддув, непонятно какой высоты. Хуже, если встаешь во впадину — можно сломать лыжу. Приходится спасаться падением, а потом мучительно вставать. Гера на этот раз подвернул ногу в лодыжке — наложил повязку. Со вчерашнего дня на его теле нет выступающей части, которой не коснулось бы обморожение или растяжения. Ему, видимо, очень трудно, он все время отстает, я жду его на привалах и сильно мерзну. Почти одновременно на палках отвалились кольца. Вечером, борясь со сном, чиню их. Гера звонил маме. Потеплело до -28°».
На этой широте обстановка изменилась к лучшему, мы вышли на поля, которые лежали на нашем пути, некоторые из них простирались беспрепятственно почти до самого горизонта. Там, где они заканчивались, стоял забор из торосов. Это была слабозаторошенная зона, шириною от двадцати до ста пятидесяти метров, за которой открывалось очередное чистое на несколько километров поле. За день хода по этим полям мы успели привыкнуть к простору, но, как только появилась первая мысль о том, что мы сегодня много пройдем, откуда ни возьмись на нашем пути встали торосы. Через полчаса мы влезли в такую чащу, какие были до того на мысе Арктическом. Солнце ушло за мерзкую хмарь, северо-западный ветер оживил ручейки снега и погнал их нам навстречу и нас вместе с ними и всеми дрейфующими льдами этого района назад, на юг. Когда-то в этом месте Океан на пике своего вселенского гнева изуродовал свое покрытие так, что не оставил камня на камне. Льдины двухметровой толщины были с легкостью поломаны на куски и весь этот хлам свален в большие и маленькие кучи. Между ними, сияя бездонной массой зеленых изломов, донося до нас страшный момент самоуничтожения, застыли льдины, поставленные Океаном на ребро. Что-то магическое пришло в наши головы в этом месте. Чтобы пройти сто метров, мы потратили целый час. Вдруг мы разделились, и я видел, как Славка пошел влево, как мне казалось, в самую гущу этого хаоса. Я, отстегнув санки, взял правее. Мне удалось отвоевать метров пятьдесят пространства, пока я, обессиленный, окончательно не уперся в тупик. Мы, не сговариваясь, оба вернулись к месту развилки, только Славка был уже с поломанной лыжей, он сломал ее, неся в руках, когда шел только под рюкзаком. Славка чуть не плакал, он сказал, что Полюсу пришел конец, и это было серьезно. Выл ветер, холодом скрючивая нас в три погибели, запасной лыжи у нас уже не было, а последний запасной дюралевый носок уже стоял на второй Славкиной лыже, но Господь дал мне слова, которые я сказал тогда Славке: «Ты обязательно починишь эту лыжу, потому что ты все умеешь и можешь!» На крохотном клочке не исковерканного пространства мы «воткнули» палатку, и, пока я готовил обед и перебинтовывал свою ногу, Славка отремонтировал лыжу. Он буквально творил чудеса, когда тонкой пилкой смог распилить ярлист на две полосы и скрепить их с обломком лыжи у ее окончания, так, что у лыжи появился прочный дюралевый носок, нисколько не хуже предыдущего. Примерно такая же ситуация была пять лет назад, когда мы шли из Салехарда в Диксон и в пурге поломали мачту своего парусного снегоката. Мы с Валеркой Тимаковым починили ее на морозе за два с половиной часа, пока Поручик с Полковником варили обед в палатке. Это была серьезная работа на морозе, и она получилась, потому что ей предшествовал сильный страх того, что можно потерять нечто большее, чем мачта, — потерять возможность дойти до Диксона…
После обеда пурга валила «дуром». Мы счастливым образом вышли из торосов, прошли некоторое время по вполне сносным полям, после чего в условиях плохой видимости попали примерно в такой же хаос, как и перед обедом. Но мы не остановились на ночевку, а мучаясь, начали искать проход, и в результате вышли на простор и уже шли без особого сопротивления до самой ночи. Приятно было остановиться на ночевку, перевалив через очередные торосы в самом начале громадного, чистого поля, которое простиралось, как нам казалось, до самого Полюса. После всех сегодняшних дел нам было радостно. И еще нам было радостно оттого, что сегодня, 27 марта, у Славы день рождения. Славка захотел связать свое рождение с видом убегающего на север ледового поля, не встречающего сопротивления торосов до самого горизонта. Поэтому здесь, прямо на грубом капроне нарт появились пластиковая бутылочка с разведенным еще в обед спиртом, сохраняемая от мороза у именинника за пазухой, и пара фиников на закуску. Капюшоны наши были покрыты слоем инея. С носа на усы и подбородок, сплетая одежду и волосы, единой массой свисал комок льда. Отмороженные по самые глаза щеки покрылись наростами болячек. Я пожелал Славке того, что в тот момент было для него самым важным, — дойти. Мы выпили за это и, в последний раз добежав взглядом до горизонта, поспешили в палатку, варить ужин, в предвкушении продолжения праздника.
Каждую субботу я звонил домой. В тот момент, когда мы укладывались спать, в Пушкино было начало вечера. Обычно трубку брала Люда, и я сообщал ей свои координаты, причем разбираться в градусах, широте, долготе я ее не учил. Самое удивительное, что она по этим параметрам четко ориентировалась в том, насколько хорошо или плохо мы продвигаемся. Четыре года назад, когда я вернулся домой после своего путешествия на яхте в Антарктиду, я обнаружил в своем большом атласе аккуратные, почти профессиональные записи координат нашего передвижения. Я коротко описывал ей основные наши события, после чего она спрашивала меня, не болен ли я? Наверно, ее смущал мой голос, измененный спутниковой связью. Я слышал ее плохо, и только потом до меня дошло, что по субботам, как у нас и было заведено, они топили баню и, каждую минуту ожидая моего звонка, уносили туда телефон, при этом связь ухудшалась. В Хатангу мы звонили чаще, чем домой, но все равно Гамет был недоволен, он хотел иметь наши координаты каждый день. В конце марта он сделал нам два сильных сообщения. Первое: мы оторвались от корейцев на двести десять километров. Второе — печальное: Доминик улетела в Финляндию, где ей ампутировали четыре пальца. Для нас со Славкой второе сообщение было ужасным и полностью скомкало впечатление от первого, лишив нас радости относительно корейцев. Из рассказов тех, кто ходил сюда автономно, мы знали, что Полюс требует полной самоотдачи и ухода от любых поблажек себе, таких, например, как восьмичасовой сон. Нужно будет идти в любую погоду, любую пургу, идти, используя каждую минуту для передвижения в меридиональном направлении. Такой спартанский режим позволил нам хорошо продвигаться. В конце марта из Хатанги, а потом и из Москвы стали долетать до нас хвалебные в наш адрес слова. Всегда приятно, когда тебя хвалят, тем более когда это касается твоего любимого дела. Корейцы наверняка не ожидали увидеть Арктику такой неприступной. Действительно, в альпинизме все происходит гораздо более стремительно: несколько дней работы — и все заканчивается. А здесь Север буквально корежил тебя в течение двух месяцев, минута за минутой, и не было в этом марафоне ни минуты отдыха. Даже когда ты отдыхал, твое тело стерег мороз. Через две-три недели такого прессинга Арктика могла сломать любого человека.
Вообще в марте, несмотря на тяжелые сани, мы были полны сил. Предельная усталость была только во время работы. Утром мы были относительно энергичны и готовы были дать нагрузкам адекватную реакцию. Аппетит был просто зверский, да и наши миски были не маленькие. В них дымилась ударная смесь из сублимированного мяса, каши, колбасы и сала, нарезанных мелкими кусочками, и кусок сливочного масла. Этой густой массы в каждой миске было около литра — дома такого количества трудносоединимых ингредиентов я никогда бы в рот не взял, а если говорить о количестве, то одного обеда хватило бы на пару дней. Каждый за свой полярный день съедал по три такие миски, и еще мешок перекусных высококалорийных продуктов: стограммовую шоколадку, халву, орехи, сухофрукты, конфеты, сыр, сахар.
