раз и навсегда сломать ситуацию. С таким нововведением время как бы уплотнилось, отмороженным мозгам стало легче считать переходы, всего лишь пять до обеда и пять — после. На этой тактике мы выиграли почти полтора часа, хотя последний переход был просто непосильным и растягивался для меня до полутора часов. Я приходил к лагерю в одно и то же время — когда Славка заканчивал раскреплять палатку. Мы приветствовали друг друга хриплыми, громкими возгласами: «Страшному дню 25 марта пришел конец!!!», я отвозил свои сани за заднюю стену палатки (основные оттяжки мы крепили к саням), сбрасывал рюкзак, отстегивал лыжи и буксировочный пояс и буквально падал в палатку, где приступал к пристегиванию внутреннего слоя. За вечерними работами уходило ожесточение, копившееся весь день, — разобраться с ногой конкретно и фундаментально. Нужно было как минимум сменить повязку, и Славка, чтобы я не заливал его коврик кровью, предложил мне отмачивать пальцы в воде и после этого снимать с них бинты. Я грел на примусе кружку воды, сливал ее в свою миску, размельчал в ней таблетку тетрациклина и совал туда забинтованные пальцы. В этот момент, как правило, наступал некоторый ажиотаж, наложение нескольких одновременно выполняемых дел. Мне, нелепо стоящему на одном колене и контролирующему силу давления другой ноги на стенку миски, где происходило очень медленное отмокание ран и бинтов, приходилось заниматься приготовлением «медовухи»: наливать из чайника в кружки кипяток, размешивать там мед, а потом к этой прелести добавлять по ложке спирта. Славка к этому моменту заканчивал две операции — приготовление ужина и считывание с ДРС координат и расстояния, которое мы прошли за этот день. «Медовуха» не жила дольше пяти минут, и, чтобы не загубить вечер, нам обоим нужно было проявить определенную шустрость. Кто-то из нас всегда произносил короткое: «НОРД ПОЛ!», и, стукнувшись кружками, мы выпивали этот горячий, желанный напиток. Дальше я снимал мокрые бинты, тампонировал раны, мазал их «Спасателем», накрывал стерильной салфеткой и надевал носок. Пока я заканчивал с ногой, в освободившуюся миску Славка накладывал мне сублимат и кашу.
После ужина, если хватало сил и элементарной человеческой силы воли, я выдирал из ботинок смерзшиеся войлочные вкладыши — первый и второй слой и, попеременно работая ножом и ложкой, выскребал изнутри сапога конденсат в виде льда и снега. Эту операцию приходилось проводить раз в три дня, в противном случае нога начинала мерзнуть, как говорится, на ровном месте. Конденсат с фантастической быстротой произрастал целыми сталактитами и еще больше стискивал ногу. Внутренние чуни я брал на ночь в спальник, а вторые, толстые, запихивал назад в сапог. В это время Славка, наполовину высунувшись из спальника и время от времени грея кончик своей металлической авторучки в пламени свечи, писал дневник. Я раскатывал свой спальник, потом, как в мешок, всовывал ноги в свой старый, синтепоновый запасной анорак и ужакой лез в спальник, при этом задавая себе один и тот же вопрос: как я мог оставить свои чуни? в каком состоянии нужно было находиться в Хатанге, чтобы совершить такой поступок, ради облегчения веса на двести граммов? И всегда вспоминал их, розовые и теплые, которые смог крепко стоптать за многие походные годы, исключительно выходя из палатки «до ветру».
Слава: «23 марта. Ветер, слегка метет, яркое солнце. Через два перехода, проходя участок торошения, провалился правой ногой в снег, под которым была вода. Промочил только часть вкладышей и верх носков. Весь день довольно сильный ветер. Сегодня часть переходов шли на лыжах — значительно легче для моих связок. Умудрился идти без маски. Фотографировал голыми руками, держась за металлический корпус. Окружающий пейзаж вызывает простые ассоциации: с замерзшей рекой, берегами, озерами… Вечером в палатке довольно полеживали на пене в ходовой одежде, без перчаток. Вот что значит повышение температуры с -46° до -32°. В палатке комфорт, вымыл ноги снегом. Ужин уже не такой туманный. Прошли 19,5 км, 83°02′ с. ш. 95°05′ в. д. До СП 776 км».
Погода в марте была в основном солнечной, морозной, солнце скользило низко над торосами и не давало тепла. Организм реагировал на него однозначно радостно, как и привык по жизни, рассчитывая на гарантированное тепло, и долго не мог осознать, что солнце в это время лишь фактор крепкого, нескончаемого мороза. Мы были единственными живыми существами в этом застывшем мире, к чему невозможно было привыкнуть, не получая подтверждения через живую природу существования собственной жизни. В этом заснеженном, пронизанном ярким светом мире кроме двух человек, медленно пробирающихся через торосы, разводья и ровные поля, не было движения, порожденного жизнью, и даже солнце, равнодушно проходя свой ежесуточный путь, безмолвно демонстрировало отсутствие любой жизни. В этой связи я долго не мог понять, почему ветер, приносящий нам только дополнительные обморожения, все же привносил ощущение непременных изменений. Половину всех солнечных дней тугим, вносившим какую-то динамику в арктическую бесконечность, был только ветер, в основном с северо-востока. Это был третий, такой же одухотворенный, как и мы, персонаж. И тогда солнечно-сонная, пронизанная светом толща неподвижно лежащего на торосах слоя высушенной морозом атмосферы начинала обтекать твою фигуру… Редко ветер набирал силу до такой степени, что сметал снег с неровной поверхности фирна. Но иногда все- таки начиналась низовка. Такая пурга, как правило, шла на усиление и быстро не кончалась. Весь Океан, насколько хватало глаз, представлял собой широкую реку. Белые струи стелились, беспрерывно обтекая неровную поверхность дрейфующих льдов, торосы и заструги. Я видел Славку, по пояс торчавшего из снежной мути, как из облака. Такая пурга текла мимо нас уже третий день, и мы шли на север полуслепые, словно бульдозеры, перетягивая через торосы и наддувы свои тяжелые нарты. Двое суток назад мы ждали скорого прекращения ветра и пытались уловить признаки улучшения, но это было всего лишь пожелание твоего промерзшего как торос организма, жаждущего успокоения. Северо-восточный ветер только усилился, опять не оправдав наших надежд. Теперь мы шли друг за другом по пятам, подхлестываемые ветром, шли как тени в этой белесой мути, постоянно натыкаясь лыжами на невидимые заструги, балансируя между возможностью удержаться или упасть. Это было не движение, а мучение, особенно когда вместо опоры нога встречала пустоту. В такую погоду лед намерзал не только на усах и бороде, но и — самое неприятное — на ресницах и бровях. С ними было трудно расстаться без боли, приходилось как-то приспосабливаться и смотреть сквозь них. А кроме того, не хотелось останавливаться на перерыв между переходами — ветер тут же пронизывал твое тело, как будто на тебе и не было одежды. И мы, похватав из своих перекусных мешков какую-то еду и не успев толком ее разжевать, не дожидаясь окончания перерыва, вставали и шли дальше, медленно ощущая возвращение тепла в закоченевшее тело. Так было 24 марта, в день белой мглы и ветра с северо-востока, мы шли, уже ни на что не обращая внимания, шли как тени, и не было видно ничего вокруг, только неожиданно близко выплывали торосы, мы натыкались на них и часто падали, и по этим волнам шли и шли друг за другом, и никто не мог предложить: «Давай встанем», потому что мы договорились, что нужно идти и делать эти десять переходов, и мы шли. Может быть, благодаря этому вынужденному ритму и концентрации на движении как на единственном источнике тепла в пурговые дни мы проходили почти по тридцать километров за сутки. Вечером в палатке, в момент поднятия кружки с горячей медовухой, после только что произнесенных цифр нашего дневного перехода, мы испытывали фантастическое удовлетворение прожитым днем и результатами продвижения. Славка после одного из таких дней не смог заснуть до утра от радостного возбуждения. Эта пурга началась 24-го, а закончилась 26 марта. За эти дни стрелка термометра впервые поднялась до -29°. Но это все-таки оттого, что была пурга, и мы со Славкой не сомневались, что свои -45° мы еще получим, и не один раз. Заканчивался страшный март, впереди был апрель, с его непременным теплом, месяц из тридцати дней, за которые нам нужно будет преодолеть две трети пути до Полюса. Несмотря на мою отмороженную ногу и тяжелые, медленно теряющие вес сани, наши перспективы рисовались нам вполне радужными. Эта уверенность крепла с каждым днем, мы видели, что наши усилия приносят плоды, что мы нормально продвигаемся, и радовались этому.
Мы не заметили того момента, начиная с которого солнце перестало скрываться за горизонтом, а продолжало свой путь, созерцая двух усталых путешественников круглые сутки. Может быть, это произошло в конце марта или в начале апреля, но теперь солнце не покидало нас ни на минуту. У меня было ощущение, что мы идем мимо каких-то декораций. Все светлое: белые, нереальные дали, за которыми сотни и сотни полей, таких же, как и те, что мы уже прошли. «Это и есть Высокая Арктика?» — спрашиваю я себя. Раньше путь на Северный Полюс почему-то рисовался мне совершенно другим. Мое воображение опускало на эти просторы полярную ночь, день был короткий, серого цвета. На самом же деле, за исключением нескольких дней, Арктика сверкала и переливалась в солнечных лучах. Глаза наши выгорели на солнце. Пейзажи, сопровождавшие нас на всем пути, были веселенькими, хоть выпускай на них табуны зайцев, пусть бегают. Только мороз выпадал из этой умиротворенной картины, словно был из другой команды. Странно, но
