открыли ураганный огонь. Несколько очередей «эрликонов» прошли совсем рядом. Хитали, ни на метр не поднимаясь, продолжает полет к цели, внимательно смотря вперед.
Море оживилось. Появились шаланды, катера. Один из катеров успел открыть по пролетающим самолетам пулеметный огонь. Светящиеся трассы пронеслись так близко от кабины, что Хитали вынужден был чуть отвернуть машину в сторону.
Вскоре в серой мгле появилось и стало расширяться густое черное облако, резко отличающееся по цвету от остальных.
Конвой! Хитали увидел баржу. Десантно-артиллерийская! Вот-вот она могла ощетиниться мерцающими трассами пуль и снарядов, ослепительными лучами прожекторов.
После беглого обзора выходящего из порта каравана комэск понял, что подойти к транспорту совсем непросто.
Надо топить, пока не опомнились! Но откуда атаковать? Как? Только на бреющем. Риск, конечно. Но иного выхода нет.
Было ясно, что этот тяжелый, тщательно охраняемый транспорт намеревался уйти в Германию.
Белесые гребешки волн скрадывали расстояние до транспорта. Однако глаз ведущего разглядел дымы и смутные силуэты кораблей.
— В воздухе спокойно! — доложил командир группы истребителей прикрытия. Голос звучал совсем близко, но слова долетали откуда-то издалека, и Захар не сразу понял их смысл.
Воздух его меньше всего тревожил. Внимание было направлено на подготовку к атаке. Удастся ли накрыть конвой?
В ушах стоял неистовый гул, точно перезвон колоколов. Это не от натужного рева мотора, а от волнения. Но вскоре смятение сменилось четкостью мышления, беспокойство уступило место привычному движению рук. Надо закрыть бронещиток масляного радиатора, задвинуть обе бронещечки кабины, чтобы не проскочила шальная пуля, предупредить воздушного стрелка, чтобы проследил за бомбами.
Из всех, кто шел с ним в одном боевом строю, только один человек, казалось ему, догадывался о том, каково у него на душе. Это был воздушный стрелок Яковенко. Захар постоянно чувствовал его, хотя тот пока не напоминал о себе.
Борта сторожевых кораблей и транспортов заискрились клокочущими огоньками. Хмурое небо озарилось яркими вспышками разрывов, а со стороны порта мелькнул ослепляющий луч прожектора.
У Хитали защемило сердце: по лучу будут бить батареи, значит, надо менять курс.
— Приготовиться к атаке! — передал он по радио. Доворачивая группу вправо, Захар увеличивает скорость, не поднимаясь. Он понимал, как важно первому открыть огонь. Тогда враг потеряет преимущество, и не так-то будет легко зенитчикам на малой высоте «взять» его «на мушку».
Когда из-под плоскостей промелькнули две пары реактивных снарядов, Хитали подождал несколько секунд, пока не убедился, что они попали в цель, а затем ударил из пушек и пулеметов по баку транспорта, где артиллерийская прислуга пыталась развернуть пушки и открыть стрельбу. Захар видел, как летели «РС» с соседних самолетов. Взаимовыручка — обычное явление, но она нужна была сейчас, как воздух, которым дышишь.
Через какое-то время Хитали увидел прижавшийся к береговой черте караван кораблей. Впереди всех разрезал серые воды залива большой тральщик. В кильватер ему следовал тяжелогруженый транспорт. С кормы и бортов он охранялся сторожевыми кораблями. Вот он уже в нескольких десятках метров.
— Атака! — подал команду ведущий, развернул самолет градусов на пятнадцать и плавно потянул ручку на себя. Надо было сделать небольшой подскок, чтобы сбросить бомбы, иначе подорвешься на собственных фугасках.
Самолет, подскочив метров на полтораста кверху, на какую-то долю секунды занял горизонтальное положение и тут же был переведен в пикирование. В этот момент и были сброшены бомбы. Почти тотчас летчик почувствовал ощутимый удар снизу. Вздрогнула приборная доска, запрыгали стрелки приборов, а Хитали, подпрыгнув на сидении, стукнулся головой о верхнее остекление фонаря кабины. «Взрывная волна» — мелькнуло у него в голове. Захар резко потянул ручку управления на себя, выводя самолет из пике. За ним пошли в атаку шестерки Горева и Кузнецова.
— Горит транспорт! — передал по СПУ воздушный стрелок Яковенко.
Когда Хитали разворачивал самолет, его сердце зашлось от радости. Охваченный пламенем транспорт накренился на правый борт и быстро погружался под воду. Дымил и тральщик, потерявший ход.
Комэск энергично открыл обе форточки кабины и потянул на себя рычаг масляного радиатора. Надо было остудить мотор, осмотреться вокруг.
Разворот. Самолет буквально чертит крылом песчаную отмель косы. Все думы об одном: нет ли еще потерь? Хитали пересчитывает самолеты — семнадцать! Значит, нет одного Карамана. Сбавив обороты мотора, летчик откинулся на спинку сидения и слегка расслабился. Только сейчас он почувствовал, что взмок с головы до ног. Желтый луч прожектора, как воспаленный глаз, скользнул по бронестеклу и быстро пропал.
Над портом повисла грязная полоса дыма. Пляшущие языки пламени на том месте, где были корабли, постепенно окрашивали горизонт оранжевым цветом.
По мелькнувшему в просвете зеркальцу небольшого озера Яковенко определил местонахождение и поразился: как они за столь короткое время «отмахали» такое расстояние? И тут вспомнил, что синоптик предупреждал о силе ветра на малых высотах. Видно, попутный ветер увеличил путевую скорость. Вот почему они так быстро оказались вблизи своего аэродрома.
Туман, смешавшись с косматой облачностью, постепенно поднимался кверху, заметно улучшилась видимость. Впереди замаячила линия горизонта, показались отдельные усадьбы хуторов, замелькали перед глазами бесчисленные реки, озера.
Хитали посмотрел на часы. Прошло чуть больше пятидесяти минут с момента взлета. Но что это были за минуты! Вслушиваясь в шумок в эфире, он потянулся левой рукой к приемнику. В наушниках раздался треск, а затем голос командира полка:
— Учтите, ветер западный, пятнадцать метров! — Полет уже был позади, а Хитали все еще видел перед собой гибнущий самолет Карамана. Он сидел в землянке, молча курил и старательно разглядывал свои поношенные сапоги, сжимая в руках снятый с головы шлемофон. Хитали не был суеверен, он трезво смотрел на вещи, и надеяться на возвращение Карамана у него никаких оснований не было. Да он и не надеялся, но как всегда в подобных случаях, все еще ждал: а может, вернется.
Ведь всего полтора часа назад Караман сидел в этой же землянке, шутил, показывая фото двух сыновей, смеялся счастливым смехом. Было такое ощущение, будто Караман войдет сейчас в землянку, как всегда подтянутый, с фигурой гимнаста, лихо козырнет и спросит: «Разрешите присутствовать?»
Говорят, на фронте привыкают к гибели товарищей. Не могу согласиться с этим. Каждый не возвратившийся с боевого задания навсегда оставался в наших сердцах. И рядом с нашими по-прежнему в общежитии стояла койка погибшего. Вынести ее — значит смириться с потерей, поверить в его гибель, а этого мы не могли сделать.
Второй месяц весны 1945-го года не принес Захару никаких перемен. Хитали, как и прежде, тянул лямку ведущего. Давно заведенное колесо фронтовой жизни вращалось по-прежнему, с той только разницей, что война подходила к концу и начали поговаривать о перелете на Первый Белорусский…
И вдруг новая вводная — ехать в тыл на переучивание. Эта весть обескуражила Хитали.
Тяжело расставаться с фронтовыми друзьями, да и как-то неудобно уходить с фронта. Ему бы хоть разок слетать на Берлин, пройтись на бреющем, прочесать улицы и переулки из пушек и пулеметов, напомнить фашистам, что такое штурмовик.
Захар понимал, что война для него окончена и жизнь его должна пойти по другому руслу. Как сложится эта жизнь, он еще не представлял себе. И ему казалось, что он непременно вернется на фронт.
Война для Захара не была увеселительной прогулкой — на его счету 203 боевых вылета. Двести с лишним раз подвергался он опасности. Его хрупкое, по-юношески крепкое тело было разукрашено бесчисленным множеством шрамов. Его сбивали четырнадцать раз и трижды — над временно оккупированной территорией. Сложны и трудны дороги войны. Небо Подмосковья, Сталинграда, Кубани, Украины, Прибалтики — все знакомо, все облетано. Бывало, что Захар не дотягивал до своего аэродрома.
