найдет путь к солнцу?! Попередушить ее загодя?.. Но как же без пыток быть?.. В смертный страшный час на пытке только и можно будет отвести душеньку…
Эка! — утешал себя он, — с будущим можно будет покончить единым махом. Когда к тебе придет смерть — нажми этакую кнопку, чтоб от земного шара не осталось и следа, и чтоб потом ничто уж не жило.
Но — грызло Гедеонова и сверлило винтом, — чем отомстить той твари, что вот теперь, вот в этот миг упивается зорями огненными, душистыми цветами, звоном звезд и музыкой лесного шелеста и волн, испытывая от радости бытия, от священного огня, заложенного свыше, может быть, такое счастье, такой восторг, какого ни один властитель мира не испытывал и не испытал бы, даже если бы заставить солнце и звезды светить, а землю цвести и волнам петь — только для него одного.
Ибо тот царь, кто хоть и одет в рубище, хоть и задыхается в грязи и ярме, но глубже постигает красоты мира, а не тот, кто носит драгоценные одежды, побеждает миры и царствует над ними, но глух к красоте.
Не отомстить презренным! Не утолить зависти!
— Н-да… кое-что я про тебя слыхал, — покосился на Крутогорова Гедеонов, и голова его закачалась, как у змеи, приготовившейся к нападению, а правая кривая нога затряслась, гремя шпорой, — мне с тобой надо поговорить.
III
По берегу озера, запавшего в темную хвою гор, лазоревый всплывал туман. Над горами деревушки, скиты, дальний Загорский монастырь, белый мраморный дворец Гедеонова, обнесенный острыми, как копья, тополями, и приземистая, белая же каменная церковь в шуме яблоневого сада тонули и гасли в вечернем голубом сумраке, словно неведомые призраки или тайные стражи.
Когда-то скиты, моленные и кельи были Гедеоновым заколочены. А жившие в них пророки, подвижники, глашатаи Града и прозорливцы сосланы в Сибирь.
Когда-то все Знаменское и окрестные деревушки трепетали от одного имени Гедеонова. Теперь же мужики не боялись больше его. Ждали грозы.
Гедеонов, удалившись в город, копил месть и пытки проклятому мужичью. Только изредка приезжал летом из Петербурга в Знаменское с княгиней Турчанской, в молодости отбитой им у мужа, и ее дочерью, семнадцатилетней русокудрой девицей Тамарой, чертова семья.
Но, конечно, Гедеонов требовал, чтоб это его чертово семейство чтили, как избранное «святое семейство».
Челядь и чтила. Да не только челядь, но и ученые. Эти по записям древним где-то доказывали, будто Гедеонов — белая кость, потомок древнего библейского владыки и судьи Гедеона, положившего начало царям земным. Ныне потомок послан в мир творить последний Суд над черной костью. И всех — нищих и богатых, владык и рабов — держит он в «железном кольце государств», как зверей в клетке. Всему он был начало и конец — так' утверждали.
Князь мира и тьмы. Избранный. Неповторимый. Единственный.
А спутницы — княгиня Турчанская с дочкой Тамарой — это только светильные невесты жениха, грядущего во полуночи, ей, гряди, князь мира и тьмы! Суди! (Вот что вычитал в записях древних Вячеслав, чернец, и следопыт, и ученый, — этим званием наградил его какой-то «археологический институт» в Питере.)
Вычитал чернец или сам начертал?
Крутогоров и Гедеонов шли навстречу заре. Сад, мелькавшие под яблонями кресты, надмогильные камни, мраморные памятники и поросшие папоротником могилы оцепляла сбегавшая по крутосклону каменная ограда.
Через сквозной прбход меж могил широкой дорожкой сходил к озеру Крутогоров молча. Гедеонов, не отставая от него, трунил:
— Да… Наслышан, наслышан… Тут к тебе есть дело…
— В чем же оно?.. — повернул лицо Крутогоров.
— А вот узнаешь…
Перед мраморным могильным памятником с плачущим ангелом Гедеонов, упав вдруг на колени, поднял голову кверху.
— Помяни, Господи, болярина Владимира… Встал. Грустно покачал головой.
— Дед мой. Душа-человек был… То, тихонько захохотав, ткнул сапогом в могилу остервенело. Медленно, со смаком выплюнул:
— Нравственность все наводил… Ну, я ж ее и навел. Ох, прости меня, окаянного! А его помяни, мать бы…
Вплотную подойдя к Крутогорову, Гедеонов тронул его за плечо:
— Не-т… Это что-то… невероятное!.. Видел я красивых женщин… Но это что-то… невероятное!..
— Людмила? — дрогнул Крутогоров.
— Ха-ха! Затрясло?.. — захохотал глухо Гедеонов, держа качающуюся, вытянутую голову на отлете. — Ну, Людмилка это еще что… Вот Старик — да. Замучил Он людей! Заканал. И так-то молятся они Ему… И этак-то… Все Ему мало!.. Маклак! Жид! Плохо молятся? Так что ж это за Бог, коли молитв глупых требует!! Хвали меня, дескать. Ку-лак.
За липой, качаемой темным ветром, вспыхнула вдруг свеча в церкви. Гедеонов вздрогнул. Подскочил, вихляя кривыми ногами и трясясь, к кованой двери. Загремел замком.
Свеча потухла.
— Дверь заперта?.. — удивленный спрашивал Крутогоров. — А в церкви кто же ходит?
Гедеонов вытянул вперед приплюснутую голову:
— А вот увидишь.
И вдруг, в прикрепленную к двери икону Саваофа харкнув, заскрипел люто зубами:
— Я разве мучу?.. Вот кто мучит!.. Я разве…
— Га-д, — тихо, как бы нехотя, бросил Крутогоров.
— Я? — подскочил Гедеонов. — Ого! Да ты, брат, смел… Но не бойсь, я тебя не убью. Да. Гад. А кто не гад? Ты меня ешь, я тебя… Мужиков тесню я, то да се… А меня мужики милуют?..
Качал медленно головой. Колючими водил, жеглыми глазами, чуть видимыми в сумраке.
А сумрак прилегал к земле строже и гуще. Голубая ночь, притаившись, словно заговорщик» колдовала жемчужным колдовством. Протяжными пела шумами, травами и цветами. Светила алмазным ожерельем звезд и лазоревых зорь.
— Разве это — красота?.. — вздвигал плечами Гедеонов, харкаясь на цветы. — Да и вообще есть ли красота?.. Никакой такой красоты нет. Это самообман так называемых… поэтов. Фантазии.
— Мир — красота, — прервал его Крутогоров. — Да от вас, гадов, красота скрыта… Вот вы и проклинаете мир!
— Скрыл еси от мудрых… — подкивывал Гедеонов, кладя сухощавые свои руки на плечи Крутогорову, — это верно. Нам пользы подавай… Хороший обед, а не красоту. Красота мне — зарез… Некуда уйти мне от этого ножа души моей!.. — странной дрожал он дрожью. — А вы вcю жизнь режете меня этим ножом!..
Голос его, гнусавый и тонкий, глох, и все тело тряслось.
— Положим, все сильные ненавидят красоту… — утешал себя Гедеонов вполголоса. — Такие, как я. Иисус тоже ненавидел красоту… тела.
Опустил голову. Махнул презрительно костлявой рукой.
— А все же — это только жулик средней руки… О, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, прости меня, окаянного!.. — сокрушенно вздохнул он, — для меня жиды — звук пустой… Но из-за одного этого
