жидка я бы всех их поперерезал!.. Оставить целый мир в дураках — это… — осекся он, должно быть, испугавшись Крутого-рова. — Ну, да, ежели Иисус — Бог… Но зачем он родился от жидовки?.. О, Матерь Божия, евреечка, прости окаянного!.. У-у-х, и не-нави-жу-ж я жидову!.. У-у-у-х-х… Евреи переняли меня… И не-нави-жу-ж!..
В саду захохотали сычи, вещие совы… Под обрывом ветлы, взрытые черным ветром, то ползли шевелящимися валами, а то, подняв свои дикие гривы, кидались на озеро, будто львы…
А пьянеющий дальше и больше от злобы Гедеонов, уже не сдерживаясь, сжимал трясущиеся кулаки.
— Кр-ро-вушка! Крровушка-матушка!.. Только она и спасает меня… Как напьюсь кровушки… солененькой-теплой, живой… липкой… Так душенька и отойдет… Не будь крровушки-матушки — можно было б с ума сойти!.. Каждый — и жид! И прокаженный! И раб! Каждый целит быть… Богом… Зарез! Зарез! Мать бы…
Гремел саблей. Харкал:
— Сво-лочи! А душонки-то — трусливые, сволочи. Спасибо, хоть кровушка-то не по плечу сволочам… А то — хоть ложись да помирай.
Под церковью вдруг глухо что-то загрохотало. Дикие понеслись оттуда крики и топоты. В окнах замаячили смутные отсветы и огни… А свисты, хохоты неслись и неслись…
Гедеонов, прислушиваясь, захохотал и сам — долго и протяжно, острым тряся, загнутым клином бороды. Захохотали по ветлам и совы.
Из-за поднявшихся на дыбы черных куп, опрокинутых в озере, красная выглянула, остророгая луна на ущербе. Свет ее, жуткий и неживой, упал на горбатый нос Гедеонова, на покатый его узкий лоб и рыжие волосы.
В красном свете ущербной луны хохотал Гедеонов безотрывно, чем дальше, тем громче, раскатистей. Плечи его колыхались от гнусного, ехидного, кровожадного хохота. Жуток был этот хохот — и жесток, как ласка палача.
— Ей-богу, а ведь мы с тобой какие же преступники?.. — гнусил он. — Только сболтнешь другой раз лишнее. В церкви-то вон как запузыривают черти!.. Завидно, ей-богу, друг.
— Всё? — подступил вдруг к нему Крутогоров. — Экий гад!
Гедеонов, насторожившись, дернул кривой, в звонкой щпоре ногой, вытянул вперед качающуюся голову.
— Нет, не всё.
Притаились ветлы. Сразу как-то умолкли совы. Тишина перемешивалась с сумраком. Подкрадывалась к сердцу.
— Я русский человек, хоть мать моя и немка… — подбежав вдруг к Крутогорову, схватил его за руки Гедеонов. — Ведь я вот генерал… Жидка какого-нибудь я и близко не подпустил бы! А с тобою вот запанибрата. Потому, что русский ты… Саморолок, можно сказать!.. Хоть ты и хлыст… Так вот, я хотел сказать… Хорошо бы открыть… — в церкви-то! Радение, так сказать… Ты туда духинь своих приведешь… Хлыстовок-то… И эту… как ее… Людмилку… Собирать девчушек, да кровушку из них, по капельке хоть, и пить… Ведь тебе-то, надеюсь, как самородку, по плечу кровушка-то?.. Это разным там сволочам не по плечу.
Протяжно и сладко вздохнул Гедеонов.
— Зна-ю, что ты и ска-жешь… Ну, да что ж делать… Но Крутогоров молчал.
А Гедеонов был сам не свой. Голова его дергалась то вправо, то влево. Руки тряслись.
— Что? Что? — маялся он, — очень нужно! В каждом — огонь священный… Все поэты!.. Все вдохновенны!.. До последнего идиота… Думаете, одни вы чисты сердцем?.. Только вам открыта красота?.. Всем!.. Все тайновидцы и пророки!.. Нет нищих духом… Мы не нищие духом, а хранители духа… А вы торгаши духа!.. Думаешь, я не постигаю красоты мира?.. Да я молчу об этом!.. Я велик, а молчу, мать бы…
Вобрал голову в плечи. Отскочил от Крутогорова к паперти.
— А Людмилку я давно бы отбил у тебя, да ведь как я помирюсь, что она была твоя?..
Крутогоров, спускаясь вниз, от церкви к озеру, все так же молчал.
— Да. Уж, видно, весь я в тлене и смраде… — гулко гнусил ему вслед Гедеонов. — Растерзать меня надо… Так и быть. Приготовлюсь. Выпью чашу сию… А пока — попьюсь кровушки… Солененькой… Горячей… Кр-ровуш-ка-матушка!.. Ах вы, мои девчушечки голопузенькие!..
Отомкнул тяжелый, зловеще гремевший замок. Вошел в притвор, закрыв за собою дверь наглухо.
Из-под подземных сводов, не переставая, глухие неслись топоты, свисты, гики. Крутогоров молчал, опустив Голову. Больно и тяжко билось озеро под обрывом. В саду черный ветер, взрывая глубокие вершины, поднимал шум и раздувал звезды…
IV
Жена попа Михаилы, молодая попадья Варвара, от юности полоненная зловещим, промышляла чарами и любжей. Околачивалась около родни Гедеонова, и с ним самим были у ней какие-то тайны и каверзы. И она покорно несла ярмо верности в гедеоновском дому.
Кто мог перечить Гедеонову? А у попа с попадьей — маета, безумие и страх смерти. Трепетали перед властителем оба.
Но как-то так вышло, что незнакомка, с лицом завернутым в покрывало, в парке, подкараулив Гедеонова, с размаху пырнула ему ножом в брюхо, да и скрылась.
Гедеонов упал. От страха чуть не отдал Богу душу.
Но, окровавленный, все же приполз во дворец, на коряченьках.
В доме челядь, ахая и убиваясь, перевязала помещику рану и уложила его в постель. С будто удрученными и старательно заплаканными лицами — вздыхали горько, подперев щеки, подхалимы:
— Не пощадили, злодеи… Где-то справедливость?.. на отца своего дерзнули!..
Отойдя же к двери, ворчали вполголоса:
— Жив остался, подлец… О, чтоб его черти ободрали!..
А иные, чтоб отличиться, осторожно, шепотком советовали на ухо Гедеонову немедля же взяться за розыски злодеев. Но Гедеонов молчал. Только сжимал кулаки да желтыми скрипел гнилыми зубами.
Через неделю рана зажила. Как будто ничего и не было» Казалось, не за что было мстить, да и некому. Но забрело Гедеонову в голову, что незнакомку подкупил Крутогоров с мужиками, — за Людмилу мстил, дескать.
В подворье согнаны были черкесами селяки.
— Ага! Сволочи, мать бы… — крутился и брызгал
слюной перед ними рассвирепевший помещик. — Признавайтесь?
— Мы ничего не знаем… Помилуйте… — мялась толпа.
— Заговор?.. Мятеж?.. Сотру в порошок? Законопачу! Загоню дальше солнца!.. Говорите, где эта шкуреха?.. Людмилка-то?.. Чтоб сейчас была мне представлена!..
Чтоб сейчас, мать бы… А не то — позакатаю!.. И… Крутогоров этот…
Но мужики, глядя в землю и откашливаясь, мяли в руках шапки понуро.
— Нешто мы знаем?..
— Чтоб сейчас!.. Шкуреху, и Крутогорова этого самого… Ну! Марш! — командовал Гедеонов.
Вдруг из толпы мужиков юркая вынырнула, суглобая попадья с бледными и синими кругами у глаз, повела густыми черными бровями, вскинутыми, словно крылья. Топнула ногой, глядя исподлобья на Гедеонова.
— Это я была! Ну? Я буду и ответ держать.
— Варвара… — шарахнулись мужики. — О, Господи!.. Черт с младенцем… Связались же!
Гедеонов, пряча глаза, остолбенелый, звенел шпорами. Мычал, мотаясь по подворью:
