В голубом странном свете фонарей и выглянувшей из-за каштанов полной луны, словно кукла, дрожала и вскрикивала девушка, лукаво-испуганно вытаращив на Гедеонова шальные глаза. Но что-то не девичье, много изведавшее было в. улыбке губ ее.
Страстно и гибко разметав ноги, стан, светлокудрую откинув назад голову и выпятив юную, тугую грудь, глядевшую из-под тонкого шелка острыми сосцами врозь, — невеста ждала.
Дразнила девушка собой Гедеонова. Пьяным глядела на него взглядом. Улыбалась томно-дерзко. Медленно и протяжно вздыхала.
А Гедеонов обхватывал ее поперек длинными костлявыми руками. Точно переломить ее хотел. Худой прижимаясь шершавой щекой к ее бледной нежной щеке, рычал исступленно:
— Съем!.. Наслаждение ты мое!.. Ог-г…
Сжимал девушку так, что та задыхалась и стонала от боли. Брал ее полудетскую кукольную головку трясущимися руками. К тонким подводил, кривым губам. Целовал ее до крови, прикусывая губы и дрожа. Шептал задыхаясь:
— Не вытерплю… Не утолю любви! Как вспомню, что голенькой… тебя буду держать… девственницу… так дух и захватит!.. Никто-то тебя не видел еще голенькой… А я буду держать и… сладость моя!..
Мял ее остервенело. Тер в руках. Но она, измученная, не отбивалась. Только стонала глухо.
Да не переставал Гедеонов и ломал тонкие ее, детские пальцы. И целовал кровожадно, словно зверь. Сладкую сосал, разжигающую кровь из ее красных прокусанных губ.
Из верхнего сада музыка лилась. Ветер качал шапки каштанов, обливаемые синим огнем луны. В лодке, подплыв под черное крыло каштана, целовал Гедеонов, мучил невесту ненасытимо. А та стонала, бледная и измятая…
В дворце пылали огни. Гремела музыка. Страстно и влюбленно перешептывались увядающие осенние травы и цветы, разливая пьяные ароматы и росы. Хороводы горячих, бредящих женщин носились, словно одержимые, в огненной языческой пляске.
В церкви, под венцом, всенародно Гедеонов, упав на колени перед невестой, убранной в светлый шелк и алмазы, целовал подол ее платья. Вскрикивал яростно:
— Вот когда утолю я любовь!..
В дворце ночь напролет пиршествовали и веселились гости. Гедеонов и невеста, ликующие, слегка утомленные, вскруженные плясками и вином, с горячими, затуманенными страстью глазами, сыпали улыбки, радость, искристый, звонкий смех.
Перед рассветом молодых проводили в розовый китайский домик.
С час было тихо. Как вдруг там что-то зашумело, оборвалось. Раздались хрипы и стоны…
Перепугавшиеся гости, подхватившись, кинулись в цветник. А там уже метался выскочивший из окна в сад обезумевший Гедеонов. Глухо шипел, корчась около фонтанов, словно передавленный колесом гад:
— Объегорили!.. Околпачили!.. Подержанную девчонку всучили… В дамки, сволочь, прошла… И это в семнадцать лет!..
В отцветшем саду, полном странных шумов и осеннего бреда, взвивались ракеты. И музыка неистовствовала. Жутко маячил на горе, при свете зари, залитый огнями дворец. А у фонтанов, свирепо рыча, метался диким зверем, скрипел зубами Гедеонов.
— Месть!..
Свадьбу все-таки доиграли. Гедеонов назавтра о том, что его объегорили, молчал, точно в рот воды набравши.
Но скоро молодая захирела.
Ее Гедеонов мучил каждоночно, допытываясь, кому она отдала девственность? Упорно молчала истерзанная, разбитая женщина.
Не прошло и полгода, как она отдала Богу (или черту) душу. И никому невдомек было, что ее доконал Гедеонов. Ведь он так горевал и убивался по ней!
Но горевал и убивался Гедеонов не по жене. А оттого, что его объегорили. Всучили ему в жены подержанную девчонку.
— Не потер-плю-у обиды! — рвал он на себе волосы. — Вознагражу себя!.. Месть до гроба!
Кусал себе руки и диким стонал, свирепым стоном…
Надумал, как вознаградить себя.
В алтаре Знаменской церкви, под престолом, выкопал Гедеонов пещеру, сделав крытый ход с клироса. Перенес туда чудотворный престольный образ. Двенадцать неугасимых лампад возжег перед ним…
Мужики только диву давались: притих Гедеонов, пропал где-то, словно его и не было.
А он в подпрестольном жил склепе.
Некто, обрадовавшись, что Гедеонова, князя тьмы, осенила благодать, отслужил благодарственный молебен. Место же, где жил Гедеонов, назвал «святой склеп».
Туда опускались на поклон только больные, за чудом.
Также опускались в подпрестольную келью к чудотворному образу из-под венца невесты, за благословением.
И одни. Благодати больше.
Только красивые невесты выходили оттуда смертельно бледными, шатающимися и разбитыми…
VIII
За старым запущенным садом, раскинувшимся вокруг белой каменной церкви, над крутосклоном низкая хилилась, крапивой заросшая и бурьяном, хата. В окнах ее желтые цвели анютины глазки. А стекла были выбиты.
В Знаменском велось так уж издавна. Каждая хата была низка, коса, а в окнах были выбиты стекла. Ничем одну хату от другой нельзя было отличить. Но хату старого попа Сладкогласова можно было отличить тем, что в окнах ее вечно цвели анютины глазки, а около ворот постоянно вертелась шустрая, жеглая, мутноокая Варвара, что наводила на все Знаменское страхоту своими заговорами, нашептами и приговорами. Варвара была приемышем попа.
На зиму уезжала она учиться в епархиальное.
Но как только расцветало красное лето и Варвара, вернувшись в Знаменское, бралась за свое — мужиков, а особенно баб опять жуть охватывала. Томила смертным томлением.
Когда же какая-нибудь напасть или приклюка вваливалась во двор, волей-неволей приходилось идти к суглобой молоденькой ворожее. Варвара будто бы зналась с нечистью и по ее напущению черти бедокурили среди мужиков. Мужики просили ее избавить их от бед и напастей.
А она закатывалась низким недевичьим смехом… Строго и мутно глядя в глаза мужикам, наливала красного вина в чарку и отламывала ломоть хлеба. Дула и плевала под ноги. Давала мужикам хлеба с вином.
— Ешь тело… Пей кровь!.. — строго шептала она, низко и жутко.
Все шире и шире, все дальше и дальше толки расползались по округе и пересуды. Наводит на селяков жуть и страхоту. Насылает напасти, порчи, приклюки, болезни, глады и моры.
Кабы не призналась Варвара, что сном-духом не знает про колдовство и порчи, а вовсе — отводит от мужиков беды отговором на хлебе и вине, подходом, выливом и заливом — громада разнесла бы ее. И костей не оставила бы.
Бедокурил, стало быть, Гедеонов. Недаром же прошла слушка, что он отмаливает грехи в
