– Но, ваша милость, неведомая местность, тактика неведомая...
– Слушать не желаю! Трусостью своею позорите тот флаг, что развевается на мачте судна нашего!
– Британский, что ли? – спросил стоявший рядом Ипполит Степанов.
Беньёвский ожег его гневным взглядом:
– Наш флаг, господин Степанов! Наш! Срамить который я никому позволенья не даю! – и резким, неприятным голосом вдруг прокричал: – Штурман! Штурман!
Василий Чурин, отделившись от ватаги мужиков, сражение с дикарями обсуждавших, загребая косолапыми ногами, к адмиралу поспешил:
– Чего изволите?
– Якоря сейчас же поднимай и двигайся вдоль берега, место для стоянки подходящее ищи! Понял?
– Как не понять, – и вдруг замялся Чурин: – да токмо, государь, не изволишь ли сей план похерить?
Беньёвский закричал на штурмана так громко, что повернулись мужики:
– Ты как говоришь? Как говоришь, смерд? Кто право тебе дал на возраженье мне, адмиралу твоему?
– Воля ваша, – с твердой покорностью ответствовал Чурин, – хулите и браните, ежели охота, а все ж не лучше ль мимо Формозы нам пройти, коль житель здешний столь дик и непотребен оказался? До Филиппин уж недалече...
В разговор вмешался Магнус Мейдер, воздел вверх руку, просяще заблеял:
– Ваша милость, Девой Марией молю вас отойти скорее от острова сего проклятого, пока дикари не спалили судно наше огненными стрелами!
Раздувая хищные, злые ноздри, заговорил Панов:
– Вранье, вранье все сие! Голозадых дикарей страшиться будем, мы, с ружьями и пушками! Довольно с нас того, что от японцев, хвост задравши, улепетывали!
– Правильно! – пробасил Хрущов. – Произведем на остров нападение десантом!
– Безрассудство! – коротко заявил Степанов и пошел в кают-компанию.
Беньёвский проводил Степанова нехорошим взглядом и сказал штурману:
– Делай, что я велел.
Галиот снялся с места и пошел вдоль берега. Наконец Чурину, лавируя в течении, удалось подвести корабль поближе к острову, где нашлась и удобная для стоянки бухта. Бросили якоря, повернувшись правым бортом к берегу. На этот борт Беньёвский тут же приказал перекатить все пушки, изготовить их к стрельбе и неотлучно быть при них Батурину со Степановым и подручными пушкарскими. Однако приготовления воинские, похоже, излишними явились – еще только снаряжали для экспедиции на берег команду крепкую, а от земли к галиоту устремились лодки-долбленки, в которых сидели дикари, такие ж с виду, что повстречались Иосифу Батурину, только безоружные совсем. В лодках своих везли они плоды, кучей наваленные на дно, кур и даже небольших свиней. Мужики обрадовались, но скорей не потому, что по свежатинке соскучились, а тому, что драться с дикарями им, как видно, не придется. Беньёвский, тоже изрядно довольный поворотом событий, пригласил туземцев на галиот. Когда взобрались на палубу десятка полтора дикарей, все с интересом принялись их рассматривать, поначалу осторожно, правда. Дивились искусной, затейливой татуировке, покрывавшей почти что полностью черные их тела, палкам бамбуковым дивились, что продеты были в уши. Удивлялись их бесстыдству, оттого что привели они с собой и чернокожих баб своих, имевших на теле лишь бусы да узкий тесмяный поясок. Видя наготу их, по добросердечию наделяли дикарей материями легкими из неистощимых запасов купца Казаринова, пуговицами медными, иголками и прочей мелкой чепухой, которая, однако, так дикарям пришлась по вкусу, что, благодаря, упали на колени, а после и на животы, да так и лежали, распластавшись, долго не смея подняться.
– Ну, – радовался адмирал, – разве ж не по глупости рану свою оболтус Андриянов получил? Напугали, должно быть, чернозадых, вот они с испугу и стрельнули!
И все довольны были предводителем, а также дикарями, гостеприимными и смирными.
С новой экспедицией Беньёвский распорядился так: прежних мужиков и их начальников всех заменить, поелику надежд не оправдали, и отправить новых под предводительством Василия Панова, который донельзя был доволен возложенной на него задачей: произвести разведку и определить, способна ли та местность к разбивке лагеря.
– Через три часа возвернусь, – сказал Панов, молодечески пихая за пояс пистолеты и скалясь недоброй своей улыбкой.
С пятнадцатью гребцами, вооруженными сверх меры даже, среди которых было пять артельщиков, спустился Панов в ялбот, помахал рукой, затянутой в грязненькую перчатку, и двенадцать весел дружно резанули голубую воду.
До берега было теперь чуть больше полверсты, и скоро ялбот уж втаскивали на белый, ласковый песок. Увидели стоящие на «Святом Петре», как скрылись их товарищи в сочной, густой листве прибрежных зарослей, пышных и дремучих, позавидовали и хотели идти уж было по своим делам, как вдруг остановила их на месте частая ружейная пальба и вопли, дикие, истошные, что понеслись из леса. К борту подбежал Беньёвский, с треском першпективную трубу раздвинул, с дрожащей от ярости щекой смотрел на заросли.
– Пали-и-и!! – заорал неистово Батурину, потрясая зажатой в руке трубой.
Бывший полковник артиллерийский, давно уж наведя орудие на макушки крайних к берегу деревьев, сморщив красивое свое лицо, тронул зажженным фитилем, что тлел на пальнике, орудийную затравку – пушка дернулась назад, выстрел оглушительно прогрохотал, запрыгало, забилось эхо дробное уже где-то на берегу, и белое, остро пахнущее облачко мгновенно ветром отнесло от борта. Успели заметить онемевшие от тоски внезапной мужики, как протрещало, ломая ветви, пущенное Батуриным ядро. И, словно ожидая выстрела, как будто по сигналу, из зарослей на берег стали выбегать посланные с галиота люди,
