огромной тяжестью, вызывала в памяти те двадцать три ступени Ипатьевского дома. Нет, он не боялся смерти, потому что был уже немолод. Он не думал также, что Сталин, догадавшись о том, кто он такой, стал бы преследовать его семью, связанную родственными узами с видными советскими деятелями. Николай переживал сейчас за то, что так и не удалось ему заменить власть большевиков своей, царской властью, и все мечты об этом теперь казались ему ребяческой затеей, неумной, а поэтому потерпевшей крах.
— Я снова к вам, — сказал он, проходя в комнатушку Лузгина и даже не радуясь тому, что хозяин оказался дома. — Но уверен, что захожу к вам в последний раз. В Ленинграде Сталин, и сегодня в пять часов я буду у него. Вызвали…
— Батюшка, Николай Александрович! — по-бабьи закудахтал Лузгин, сильно постаревший за последний год. — В гору, в гору пошли! Читал о том, какую вы бузу на съезде-то учинили. Прямо мятеж Кронштадтский или того похлеще! Но отчего же в последний раз-то, говорите? Чего боитесь? Теперь вы человек известный, сам Зиновьев вам покровительствует.
— Что с того? Я почему-то догадываюсь, что Сталин… меня узнал, потому и вызывает. Я видел, как он на меня смотрел. Этот восточный человек — тиран самый настоящий. Я мог бы успокоиться, видя в нем царское начало, но это — не русский царь, а вроде какого-нибудь Навуходоносора или Ашшурбанапала. Ему непонятен русский народ, он будет губить его сотнями тысяч ради достижения отвлеченных целей и личного благополучия. Помогите мне, Мокей Степаныч! Как-то вы говорили, что у вас имеется изобличающая Сталина бумага, какой-то документ. Это правда?
— Да, правда, правда, и документ силы необыкновенной, — заторопился Лузгин. Да только как вы его использовать хотите? Ведь если у вас встреча с Джугашвили тет-а-тет, и вы окажетесь в его власти, то и бумажкой этой вам воспользоваться трудно будет. Ну, покажете вы ему её, а он возьмет да и отберет её у вас, в клевете обвинит, и вы, ещё не зная, зачем он вас к себе позвал и какие виды на вашу персону имеет, сами себя и погубите. Лишь документ пропадет! Вот если бы копию фотографическую ему вначале показать да попугать — это другое дело.
Николай вздохнул:
— Нет уже времени делать копии, не поспею. Дайте ваш документ, Лузгин. Я найдусь, что Сталину сказать. Не пропадет бумага…
Лузгин с минуту как бы размышлял, закусив губу, потом решительно шагнул к шкафу, качнул его в сторону, и обнажилась дверца тайника. Долго рылся Мокей Степаныч в документах, наконец извлек тоненькую картонную папку, подал Николаю:
— Раскройте и прочтите. Сами увидите, что Сталин за такую-то бумажку отдал бы вам по меньшей мере пост председателя Совета Народных Комиссаров. Но если действовать неумело, так бумага эта лишь погибели вашей посодействует. Ну, читайте…
Николай, достав из пиджака футляр с очками и вооружив ими глаза, прочел документ вслух, и по мере того, как он читал, голос Романова становился все более торжествующим, а под конец он даже не сдерживал своего злорадства и ликования вместе:
'Заведующий Особым Департаментом полиции 12 июля 1913 года. Совершенно секретно.
Лично начальнику Енисейского охранного отделения А.Ф. Железнякову.
Милостивый государь Алексей Федорович!
Административно высланный в Туруханский край Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, будучи арестован в 1906 году, дал начальнику Тифлисского губернского жандармского управления ценные агентурные сведения. В 1908 году начальник Бакинского охранного отделения получает от Сталина ряд сведений, а затем, по прибытии Сталина в Петербург, Сталин становится агентом Петербургского охранного отделения. Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочная. После избрания Сталина в Центральный Комитет партии социал-демократов в г. Праге Сталин, по возвращении в Петербург, стал в явную оппозицию правительству и совершенно прекратил связи с Охранным отделением.
Примите уверения в совершенном к Вам почтении.
Еремин'.
— Ну и как документик, Николай Александрович? Хорош? — довольный произведенным впечатлением, спросил Лузгин, когда Романов кончил читать и с горькой улыбкой на лице смотрел куда-то в угол комнаты.
— Хорош! Не то слово, Мокей Степаныч, не то! Вот они, эти пламенные революционеры, пришедшие к власти. Оборотни, хамелеоны! Сегодня он продает своих товарищей охранке, а завтра, когда его избрали в Центральный Комитет, чувствуя другую выгоду, изменяет своим хозяевам. Я уже ненавижу этого Сталина как человека! И он собрался управлять моей страной? С таким-то прошлым?
Николай поднялся, засунул папку под шубу, засобирался уходить, был взвинчен, тороплив. Лузгин, с накинутым на плечи пледом, с какой-то беспомощной, детской, но в то же время мудрой улыбкой следил за Николаем, а потом сказал.
— Ну, царь-государь земли Русской. Будьте осторожны и умны, аки змий. Если сгубите сегодня голову свою, мне тоже больше жить незачем.
Николай шагнул к человеку с несуразной головой, с блестящими от слез глазами обнял его и крепко поцеловал в губы.
К Смольному подошел не ровно в пять, а в четверть шестого — дорогой не слишком торопился. Часовой, уже предупрежденный о появлении какого-то Романова, провел Николая в вестибюль, где передал дежурившему здесь военному.
— А, Романов! — рассматривая паспорт, резко сказал человек в фуражке со звездой. — Что ж опоздали? Вас же сам товарищ Сталин ждет, а вы валандаетесь где-то!
— Примите-ка иной тон, дружище! Выговоры он, видите ли, мне делать будет. Ведите к Сталину! — отпарировал Николай, стаскивая с плеч шубу и передавая её часовому.
Военный больше ни слова не сказал, только, покуда шли по гулким коридорам Смольного, то и дело искоса поглядывал на странного в своей непозволительной в этих стенах дерзости уже пожилого мужчину с седоватыми усами, державшего под мышкой тоненькую папку.
— Оружия, надеюсь, с собою не имеете? — спросил угрюмо у Николая, когда направились прямо к одной из дверей.
— Только — это, — с улыбкой потряс Николай своей картонкой, а военный, недоуменно взглянув на папку, промолчи.
— Товарищ Сталин, — приоткрыв дверь и робко просунув в помещение голову, сказал военный, — к вам гражданин Романов. Впустить?
И Николай услышал из-за дверей по-кавказски протяжное, звучное:
— Пусть войдет!
Сталин стоял посреди небольшого кабинета в кителе защитного цвета, застегнутом до подбородка, натянутом шаром объемистого пузца. Николай вошел и остановился в двух метрах от него, не желая ни приближаться к Сталину, ни произносить каких-либо приветствий. И Сталин будто выжидал, когда к нему подойдут, когда поздороваются с ним. Так и стояли мужчины в каком-то оцепенелом молчании, вперившись взглядами друг в друга.
— Здравствуйте, товарищ Романов, — сказал Сталин наконец, потому что пауза затянулась до неприличия, и Николаю сразу как-то стало легко, будто он уже сделал первый шаг к победе. — Садитесь в это кресло, прошу вас, величественным жестом указал Сталин на два зачехленных кресла, что стояли рядом с небольшим круглым столиком на резных ножках.
Николай прошел и сел. Сталин медленной походкой проследовал к другому креслу и тяжело, грузно опустился в него. Сидели и молчали, посматривая друг на друга прямо и смело, не стесняясь своих прямых взглядов. И генеральный секретарь заговорил с улыбкой, растягивая слова:
— Ну что же, товарищ Романов, давайте выкурим с вами трубку мира, а потом и побеседуем. Вы курите?
— Курю.
— Ну так вот берите — папиросы отличные, сам курю такой табак, — и протянул Николаю коробку, что стояла на столе.
— Благодарю, у меня свои, — коротко ответил Николай и полез за портсигаром.
— Зря, зря не взяли, — стал глуше голос Сталина, — когда трубку мира курят, то один табак курят,
