домой той же дорогой. Брел по Большому, подошел к Андреевскому рынку, спрятавшему куда-то внутрь своих стен обычную базарную суету. Чьи-то хриплые, прокуренные голоса долетели до него, и Николай увидел оборванных подростков, игравших то ли в бабки, то ли в битку, горланивших, бранившихся скверными словами. Он подошел. Не надеясь на успех, монотонно и безысходно стал объяснять, кого он ищет.
— А как его зовут-то? — подозрительно посмотрел на него наглый с виду, веснушчатый парнишка с расплюснутым носом, имевшим вывороченные ноздри.
— Алешей, — ответил Николай и сразу понял, что этим оборванным, источающим мерзкий запах мальчишкам что-то известно. — Вы, я понимаю, видели его?
Мальчишка с носом-пятачком долго чему-то улыбался, а потом, цвинькнув длинной струйкой слюны, пущенной под самые ноги мужчины, насмешливо сказал:
— Слушай, дядя, а катись-ка ты отсель колбаской по Малой Спасской! Я тебе не городовой, чтоб за всеми приглядывать. Кокнули, наверно, сына твоего урки поганые, которых здеся, у рынка, видимо- невидимо!
— Да что ты такое говоришь! — испугался Николай, чувствуя между тем, что за грубостью подростка скрывается что-то важное для него. Он хотел было возмутиться, схватить этого звереныша, но что-то подсказало правильный подход к душе исковерканного жизнью мальчишки.
— Ну, голубчик, прошу тебя, скажи, что ты знаешь об Алеше? — заговорил Николай срывающимся от волнения голосом, залезая в то же время в карман пиджака, где у него лежал бумажник. — Смотри, вон сколько ты получишь, если скажешь хотя бы, как его искать и где ты его видел. Ну, ну, говори, чего тебе стоит? Сам, наверное, отца имел или имеешь, понимаешь, думаю, как отцы страдают…
Последние слова попали явно не в цель, потому что Яшка — а это был именно он — вздрогнул, скривился и сказал:
— Знаем мы ваше отцовское страдание! — Но вид пачки денег произвел на Свиного Носа действие благотворное — он просто не отрывал от них взгляда. Ладно, зайдем за угол, при них, — кивнул в сторону товарищей, — ничего говорить не стану…
— Пойдем, пойдем, голубчик! — торопил его Николай, и вот они уже зашли за угол рыночного здания, и Яшка, часто-часто сглатывая от волнения, заговорил:
— Много я тебе, дядя, не скажу, но знай, что жив твой Алешка, — у Царицы он, утром ещё его туда отвели. Обозлил он нас всех тем, что царским сыном назвался, главным в нашей кодле быть захотел…
— Говори скорей, кто такая эта Царица? — Николай схватил Яшку за плечи, но тот ловко вывернулся, оставив в руках Николая куски ветхой рванины.
— Эй, эй, дядя, ша! Со мной полегче надо! Деньги вперед давай, а потом и спрашивать будешь! — Но когда Свиной Нос схватил грязной лапой банкноты, он резко отпрыгнул в сторону и, кривляясь, гогоча, прокричал: — А не догонишь, не догонишь! Слабо тебе, дядя, с самой Царицей знаться, с Царицей Варей! Она, брат, тебе хребет в два счета перешибет, пискнуть не успеешь!
Он скрылся за углом рынка, а Николай, так и ничего не поняв, кроме того, что Алеша жив и находится у какой-то Царицы Вари, пошел прочь, унося в своей груди ноющее сердце, со скулящей обидой на самого себя.
Мысль пойти за советом к Лузгину явилась неожиданно, и теперь, когда речь шла о спасении любимого сына, который когда-нибудь мог бы возвратить себе титул наследника престола, стать повелителем России, никакие сомнения относительно визита к бывшему сыщику не тяготили Николая. Снова он переходил через мост над быстро бегущей свинцовой водой, снова бродил по дворам-колодцам, поднимался по вонючей лестнице. Та же ветхая старушка отворила ему дверь квартиры, но теперь он застал Лузгина не в каком-то затрапезном, домашнем виде, как раньше, а в порядочной тройке, с целлулоидными воротничком и манжетами, с галстуком в горошек, какого-то строгого и официального.
— Я готов выслушать вас очень, очень внимательно, — чопорно, без улыбки, с ощущением собственного достоинства сказал Лузгин, усадив гостя на ободранный диван и усевшись напротив с руками, сцепленными на коленях.
— Пропал Алеша… — без предисловий начал Николай и в двух словах описал обстоятельства пропажи и свой сегодняшний разговор с бродягой.
Лузгин слушал внимательно, но совсем без прежнего, заискивающе-довольного выражения на лице. Лишь при упоминании имени 'Царица Варя' он быстро двинул бровями, но тотчас его лицо сделалось по- прежнему непроницаемым. Николай кончил, а он все сидел и молчал, смотря куда-то через плечо гостя.
— Ну, что скажете? — не вытерпел Романов.
— Скажу, что ваши дела неважнецкие, — скороговоркой произнес Лузгин, если, конечно, эта Царица Варя та, с которой и я был знаком когда-то, понятно, по служебной линии знаком.
— Так прошу вас, расскажите все, что вы знаете о ней, — чуть ли не взмолился Николай. — Какие у этой женщины резоны не отпускать Алешу, да и вообще, почему же беспризорник сказал, что она с легкостью может перешибить — так он выразился — мой хребет?
— Хорошо, постараюсь изложить вам историю этой… или предположительно этой особы более подробно, тогда-то вы, Николай Александрович, возможно, и представите себе ее… э, демонический характер. Итак, — поднялся Лузгин и вытащил из тайника какую-то папку, — итак, Варвара Алексеевна Красовская, дворянка, дочь обеспеченных, интеллигентных родителей, училась на Высших Бестужевских курсах, но революционный кружок, в деятельность которого она окунулась с головой, представил Варе иное, нежели наука, поприще. В девятьсот шестом году семнадцатилетняя Красовская становится членом партии социалистов-революционеров, её «левого» крыла и, точнее, боевого его ядра. Вам ли не известны многочисленные кровавые проделки этой группы?
— Да, да, конечно, я был осведомлен и помню. Но ближе к делу…
— Нет, не торопитесь, ваше величество, — впервые улыбнулся своей ядовитой улыбкой Лузгин, склоняя к плечу несуразную по форме голову. Чтобы представить мотивы теперешнего поведения Красовской, — если это она томит в неволе вашего сына, — то нужно знать этого человека. А ведь один раз, в начале седьмого года, я выследил её в одном кафешантане, где она сидела со своим соратником. Боже, она уже в семнадцать лет была ослепительной красавицей, какой-то царицей Савской, Клеопатрой, горячей, страстной, и в то же время по-девически нежной и культурной. Тогда я их упустил — ушли через оркестр, и вскоре последовала целая серия убийств. Террористы едва ли не каждый день расправлялись с видными должностными лицами государства, и я определенно знаю, что фон дер Лауниц и прокурор Литвинов пали от револьверных пуль, выпущенных Красовской.
— Господи, она такая… злодейка! — воскликнул Николай, представив, что его Алеша находится во власти женщины, которая ещё в юном возрасте проливала кровь людей.
— О, немалая! — с каким-то торжеством улыбнулся Лузгин и поправил целлулоидные манжеты, выглядывавшие из-под коротких рукавов его синего пиджака. — Теперь я могу вам сказать и то, что скрыли от государя в то страшное для России время…
— И что же скрыли от меня?
— А то, что во время вашего посещения военной эскадры на Балтике боевики-эсеры планировали и ваше убийство при помощи подкупленных матросов одного из кораблей. Красовская, я знаю, принимала самое активное участие в подготовке покушения на ваше величество.
Николаю стало ещё более страшно за Алешу. Он мог стать тем, кого не убили террористы в девятьсот седьмом году.
— Ну и что же эта Красовская? Чем прославилась потом? — поспешил спросить Николай, чтобы поскорей отогнать тяжкие раздумья.
— А потом — самое интересное. В тринадцатом году она с двумя напарниками, кажется, Штильманом и Барковским, экспроприировав для нужд партии кассу Кишиневского банка взаимного кредита, захватила два миллиона. По тем-то деньгам, — Лузгин вздохнул, — сумма, сами знаете, весьма, весьма приличная. Но, что любопытно, Штильман и Барковский были схвачены, во всем признались, а Красовская с деньгами испарилась — её не дождались ни кассиры партии, ни мои агенты. Знаете, тогда я второй раз восхитился этой женщиной…
— Право, мне безразличны ваши чувства по отношению к этому монстру, холодно и резко сказал Николай. — Лучше расскажите, куда она подевалась тогда, когда ещё я был царем. Почему же вы её не
