Минны сидел в углу и делал какие-то записи в бухгалтерской книге. Он поднял глаза и увидел, как я примеряю легкую нарядную накидку. На моем лице, по-видимому, отразилось восхищение, я перехватила добрый взгляд и ласковую улыбку, с которой Минна обратилась к мужу. Она произнесла несколько слов, которых я не могла понять. Минна повернулась ко мне и перевела его ответ.
– Абрам говорит, что на вашем лице написана счастливая судьба. Когда-нибудь у вас будут все наряды, какие вы только пожелаете. Тогда вам не понадобится больше приходить к нам, – добавила она с легким вздохом.
– Ну и что из того, жена, – строго вставил Абрам. – Пусть этой молодой даме сопутствует удача. Мы только порадуемся за нее.
Его слова прозвучали удивительно искренне. В старом еврее проявилось подлинное величие. Я была растрогана. Мир встречал меня с распростертыми объятиями.
На этом мое знакомство с Минной не закончилось. Нескоро я смогла заказать себе новое вечернее платье, и еще несколько лет Минна оставалась моей поставщицей. Даже когда отпала необходимость в подержанных платьях, я продолжала время от времени навещать своих приятелей, разыскивая то старинное кружево, то какую-нибудь оригинальную вещицу. Я привязалась к ним обоим. Это была патриархальная еврейская семья, с уважением относившаяся к родственным связям. Искренность их добрых пожеланий, которую тогда я инстинктивно ощутила, много лет спустя получила свое подтверждение. В 1927 году, когда я гастролировала по Скандинавским странам, в Гельсингфорсе меня навестила эмигрировавшая из России Минна. Абрам уже умер, и она жила теперь с замужней дочерью в каком-то маленьком финском городке. Ей пришлось проделать длинное путешествие только для того, чтобы повидать меня и вспомнить старые времена.
В те дни, когда делались покупки, мы с мамой старались найти время, чтобы зайти домой и выпить кофе. Тогда к Леве каждый день приходили его приятели, чтобы вместе заниматься, это значительно сокращало расходы студентов, так как по одной книге могло учиться несколько человек. В первый раз, ненадолго зайдя домой, я вбежала в комнату Левы, чтобы показать свои потрясающие покупки, не ожидая застать там целую компанию. Но я тотчас же заметила, что моему появлению рады – Левины приятели поспешно вскочили, пригладили волосы и одернули пиджаки. Позже Лева сказал мне, что все они балетоманы и, как он подозревал, собирались у него главным образом потому, что он мой брат. Эти молодые люди относились ко мне по-рыцарски. Если во дворе появлялся разносчик мороженого, каждый старался угостить меня. Мне посвящалось множество стихов, и, пока я восхищалась творением одного из поэтов, оно подвергалось безжалостной критике со стороны других, которые в свою очередь пытались превзойти предыдущих.
Мой дебют в Мариинском театре должен был состояться 1 мая 1902 года. Мое pas de deux включили во второй акт «Жавотты». Накануне спектакля Лидия посоветовала мне подстричь как можно короче ногти на руке, чтобы «не поцарапать партнера». Ее дебют состоялся раньше моего, она танцевала со своим старшим братом и теперь могла давать советы на основании собственного опыта. Я ощущала нетерпение, какую-то необычайную легкость, и у меня слегка дрожали ноги. Весь антракт перед выходом Гердт не отходил от меня.
– Не стойте на месте, разогревайтесь, – советовал он мне. – Смелее!
При первых звуках интродукции он перекрестил меня и поспешно направился в первую кулису, чтобы оттуда наблюдать за моим танцем. Среди зрителей находились мои родители и Лева. С ними пришла и Дуняша, но ее пришлось вывести, так как, увидев меня, она принялась громко рыдать.
Между тем вечером и сегодняшним днем пролегла целая пропасть. Мне пришлось пройти через множество сцен, через бессчетное количество божественных воплощений, чтобы преодолеть огромное расстояние от полуосознанного пыла первых выступлений до утверждения зрелых артистических форм. Вспоминать обо мне прежней – все равно что говорить о ком-то другом, который уже перестал быть мною. Теперь я могу смотреть на себя как бы со стороны, беспристрастно, со смешанным чувством иронии и нежности, и вижу перед собой фигурку грациозную и в то же время немного неуклюжую, со слишком длинными руками и ногами, с гладкими черными волосами, обрамляющими детское личико, бледное и чрезвычайно серьезное; и неискоренимая привычка приподнимать треугольниками брови, которая придавала редкой улыбке удивленное выражение. Мама называла мои приподнятые брови accent circonflexe (Аксан сирконфлекс- диакритический знак французского языка) и безуспешно пыталась отучить меня от этой привычки, уверяя, что из-за нее у меня появятся морщины. Но мне кажется, что в моем немного растерянном виде было нечто трогательное, поэтому я получила восторженный прием, явно превосходивший мое техническое мастерство. Публика чрезвычайно доброжелательно отнеслась к моей юности, застенчивости и наивности.
– Настоящая овация, дитя мое, – кивнув мне, бросила Анна Павлова, направляясь в свою артистическую уборную.
Театры закрылись на лето, экзамены закончились, но нам все же пришлось еще более двух недель ожидать торжественного акта, который состоялся 25 мая и ознаменовал собой официальное окончание училища. Дни лишились привычного содержания и стали казаться слишком длинными из-за отсутствия прежних занятий, но все же слишком короткими, чтобы вместить наши мечты. Большую часть времени мы проводили в маленьком садике, читая или болтая, но мои мысли постоянно куда-то улетали от книги. Календарь быстро «худел» и 24 мая прекратил свое существование. В канун великого дня мы долго не могли разойтись из пансионерскои: закручивали волосы на бумажные бигуди, занимались своим любимым занятием, имитируя учителей, храбро спели запрещенные прощальные куплеты, довольно жалкую попытку коллективного поэтического творчества.
Я проснулась очень рано, задолго до звонка, и прежде всего подумала о светло-коралловом платье, ждущем меня в шкафу. Ему придется еще немного подождать. А пока в последний раз мы надели голубую саржевую форму, заплели косы и отправились в церковь на утреннюю службу и благодарственную молитву. Затем, поспешно проглотив завтрак, пошли в большой танцевальный зал, где собрались учителя и родители. Отец Василий произнес прощальное слово, и мы по очереди стали подходить к инспектору училища, который вручал нам аттестаты и награды.
Прощайте, «жабы» и преподаватели; прощайте, Варвара Ивановна! Все наши ссоры позади, осталось только полное взаимной нежности расставание. Прощайте, добрые горничные. Прощаемся с нашими комнатами, со всеми их укромными уголками. Короткая молитва перед иконой в дортуаре, светское платье, клятвы в вечной дружбе… и вот перевернута последняя страница школьной жизни.
Но к этой книге все же следует добавить несколько ненаписанных страниц. Театральная улица навсегда осталась святилищем ежедневного труда, звеном в неразрывной цепи, колыбелью творческих поисков, надежным прибежищем и приютом. Зеркальное отражение вчерашнего дня исчезло, теперь то же самое зеркало, беспощадное, лишенное какой бы то ни было лести, словно добрый гений нашего усердия, будет отражать образы завтрашнего дня. Перед тем же самым зеркалом, под одной и той же крышей на беспристрастной Театральной улице начиналась, продолжалась и увядала карьера танцовщиц.
Часть вторая
Глава 12
Мариинский театр. – Бенефис. – Все возрастающая популярность балета. – Балетоманы. – Братья Легат. – Иогансон. – Светская жизнь
В то время, о котором я рассказываю, балетная труппа включала приблизительно 180 танцовщиков, большинство из них составляли женщины. По разрядам они распределялись следующим образом: кордебалет, корифейки, первые и вторые соло танцовщицы и балерины. Жалованье распределялось в зависимости от разрядов, которые пересматривались каждую весну, результаты публиковались в
