– Понравилась? – серьезно поинтересовалась Крыса.
Серёга покивал.
– Чума, – вспомнил он подходящее слово.
– Теперь ты должен мне поклясться кровавой клятвой, – сказала Крыса. Она подобрала майку и оделась. Серёга поскучнел. Ну, понятно, клясться кровавой клятвой – дело серьезное и интимное, полагается непременно прикрыться. Такая жалость!
– Встань, – сказала Крыса. – Сделай руку в кулак, вот так. Повторяй за мной. Я обещаю бороться…
– Я обещаю…
– За счастье всех людей на земле, кроме нацболов и Шойги! За свободу, анархию и против демократии! За лучшую жизнь, за отмену всех праздников, за то, чтобы никого не били и не арестовывали! За нашу победу! Мы победим! А если я струшу – пусть я буду проклят своими боевыми товарищами! Вот так!
– А кровь? – спросил Серёга. Клятва-то ведь обещалась кровавая.
– И пусть весь мир захлебнется в нашей крови! Вот так вот! Клянёшься?!
– А то! – сказал Серёга, пораженный такой картиной.
– Полагается тогда пожать руку и обняться. Это как перед смертью, – пояснила Крыса. – Целоваться при этом нельзя.
– Почему?
– Потому, что сексизм тогда. Женщина – это боевой товарищ, а не дурочка для поцелуев. Анархисты не целуются.
– Совсем никогда?
– Совсем. Ну, если только после свадьбы. Если анархист женится на анархистке, то тогда им позволяется немного поцеловаться. Так ты поклялся уже?
– Ага.
Крыса шагнула к нему, протягивая ладонь, но Серёга, перепутав все, развел руки и неуклюже облапил Крысу за узкие острые плечи. Плечи и спина её были горячие, даже сквозь майку. Нагрелись на солнце. Волосы у Крысы пахли Амаретой. Серёга вытянул губы трубочкой и поцеловал Крысу в макушку , надеясь, что Крыса не заметит. Но Крыса заметила. Она уперлась кулачками Серёге в живот, заёрзала в кольце его рук и полузадушено пробормотала что-то недовольное. Что-то про излишний сексизм, наверное. Серёга тогда застеснялся и отпустил Крысу на волю.
Крыса, фыркнув, отскочила на шаг, пригладила волосы ладонью.
– Цыгане все такие дураки, да? Испортил теперь клятву.
Чтобы успокоиться, Крыса опять подошла к парапету, встала на колени и перевесилась вниз. Серёга заставил себя тоже подступить поближе и глянуть вокруг краем глаза.
Внизу, как поленья в траве, были разбросаны среди деревьев дома – городские, серые, плоские. Чернели крыши. Из-за них кое-где торчали ободранные купола церквей. Налево земля изгибалась и уходила вниз, большие дома уступали место маленьким, почти деревенским. Еще дальше виднелась река и мост через реку, совсем крохотный отсюда, как спичечный. По мосту, едва различимые, шли люди.
– Вогрэсовский мост, – сказала Крыса. – А река – Воронеж. У города имя скоммуниздили, а у реки забыли. Это всё – Воронежское водохранилище.
Воду здесь хранят, подумал Серёга. Типа пруда. Городских много, воды им тоже много требуется. Хотя, у них есть же вода в домах, из крана течет. Тогда эта зачем? Непонятно. Про запас, наверное.
– Я в Воронеже родилась, а ни в каком не в Лимонове, – продолжала Крыса. – Город Воронеж, на гербе его были нарисованы ворон и ёж. Ворон врагу выклюет глаза, ёж воткнет в него иголки. Они не сдаются. Их можно посадить в клетку, убить, переименовать, но они когда-нибудь вырвутся на свободу, и снова будут жить вместе. И называться Воронежем.
– А я думал, что это, типа, про анархизм, – попытался пошутить Серёга. – Воронеж – воруй и ешь.
– Ты дурак, – ответила Крыса.
Она выпустила изо рта вниз длинную нитку слюны, вытерла губы ладонью и повернулась к Серёге.
– Плюнь в Лимонова, – потребовала она.
Серёга пожал плечами и плюнул через край, повыше и подальше. Ветер подхватил плевок и бросил его назад, чуть не в лицо.
– Санди сюда даже ссать вниз приходит, когда пьяный, – сообщила Крыса. – В Лимонова. Прямо на край встает и не боится.
Помолчала и добавила:
– Сссанди.
Когда они спустились по всем лестницам снова до комнаты 'Сссанди', тот был, неожиданно, уже дома – злой и выпивший. Хотя времени-то всего было около часа дня. Оказалось, Санди уволили с его кондитерской фабрики. Теперь Серёга сидел на кровати, Санди ходил по комнате большими шагами и ругался, а Крыса собирала на стол. Собирать было из чего, поскольку Санди, пользуясь тем, что он уже уволен, и таиться больше не надо, украл с фабрики все, до чего только смог дотянуться – в большой коробке, что он принес, были бракованные конфеты, полураздавленные пирожные 'Картошка', сухофрукты в сахаре, много технического шоколада и две бутылки Амареты. Из одной Санди уже успел выпить половину, не разбавляя и не присаживаясь.
– Суки! – орал он, размахивая руками. – Трёханные свиньи! Ненавижу! Я так и сказал, прямо в харю! Козлы подлимоновские! Ни за хер, просто ни за хер! Пришел, бумагу в зубы – и проваливай! И все молчат, все! А страшно сказать, я понимаю, страшно! Тоже выкинут, не посмотрят! Там такой гадюшник, просто как черви в банке! Начальник срет, эти ложками едят! И нахваливают! Новый приличный человек придет – месяца не выдержит, все в него так и вцепятся, как… как…
– Свиные цепни, – подсказал Серёга.
– Да! Как цепные свиньи! И сожрут, как младенца! Ненавижу! Ненавижу! – заорал Санди, хватая со стола пирожное 'Картошка' и выкидывая его в раскрытое окно. – Окопались, суки! Трёханная деревня! 'Здарова, рабята! Мы лямоновския!' Просто вешайся тут! Был бы пулемёт, прямо в окно высунул бы и разнес всё к Родине-Матери!..
Тут Санди остановился и посмотрел на Серёгу совершенно трезвым взглядом.
– Так, вечером на дело идем, готовьтесь, – сказал он. – Крыса, скажи Проездному и Геноциду, и кто там еще давно залётов не имел. Цыган тоже пойдет. Объявляется мстюха.
Глава 5.
На дело пошли, когда уже почти стемнело, и в окрестных домах голубовато засветились окна. Санди, Крыса и Серёга, топоча бутсами и сапогами, скатились по лестницам с одиннадцатого этажа на первый, а внизу их уже ждали, поплевывая семечки, еще с полдесятка анархистов. Санди одного хлопнул по плечу, пожал другому-третьему руку, с тем пошептался, этому дал сигарету, словом, нашел доброе командное слово для каждого. В путь отправились, не ища легких асфальтированных путей, а прямиком через кусты и между
