– Зови собаку поскорее, – ответила душа.
Серёга посмотрел на берег, там стоял передними лапами в воде Лысенко и неотрывно глядел на Серёгу преданными глазами, словно ждал команды.
– Лыся, Лыся! – закричал Серёга, сам удивляясь, как это он кричит безо рта. Но выходило громко. – Лыся, ко мне! Ко мне, скорей! На помощь!
И тут у него опять зашумела вода в ушах, заболела нога, заклокотали пузыри в носу, ужасно захотелось спать, он уже ничего не видел и не понимал, а потом под пальцы подвернулась противная мокрая собачья шерсть, и его потащило куда-то сквозь речную траву, по песку, по камням и вонючей тине. Солнце жгло глаза, Серёга уже не тонул, а безопасно лежал на бережку, а над ним стоял довольный Лысенко и лизал ему лоб и щеки слюнявым языком.
– Хороший Трофим Денисович, – хотел сказать Серёга, но не смог, потому что его вытошнило.
Так что, душа у Серёги, определенно, была, но какая-то неразговорчивая. Хотя, может, это еще и потому выходило, что Серёга против совести не поступал, парнем рос добродушным и хорошим, матерям своим не врал, а больше врать-то и некому было. Деревня их, в которой и раньше-то имелось жалких четыре двора, со временем вовсе опустела – кто от старости умер, а кто просто спился – так что остались в ней только наши трое, не считая собаки. Оно, между прочим, и к лучшему получалось. Это, может, в Америке страшно в местах, где безлюдно. А у нас страшно там, где люди есть.
Один раз напугались крепко. Биологиня обычно раз-другой в месяц ходила за пяток километров в соседнее село – туда приезжала еще автолавка с городскими товарами. Однажды видит Серёга – возвращается Биологиня чуть не бегом, сама не своя, и рукой ему уже издали машет, чтобы с улицы уходил поскорее в дом. Серёга тогда даже подумал, что цыгане в округе объявились. Но нет, дело пострашнее было. Оказывается, в городе всех нерусских убивать стали. Если кто по-южному смуглый, так мужики и парни наваливаются кучей на одного и бьют до смерти. А отчего так, то ли приказал кто, то ли сами до такого безобразия додумались – неизвестно. Знакомая сельская, которая весь этот ужас Биологине-то и рассказала, своими глазами мертвого китайца видела, когда в городе была. Убили, лежит на газоне мертвый, весь в синяках. Маленький такой. Народ мимо проходит, отворачивается. Женщин только, говорят, да девок не трогают. Ну, обругают по-черному, или побьют немного для острастки, платье там разорвут – это случается. Но до смерти не убивают. Разве что, ненароком.
Серёге после такого ужаса запретили вообще со двора выходить, и он полгода, считай, дальше сарая нос не показывал. По весне уже, когда надо было землю под картошку готовить, он упросил матерей дать ему старое женское платье, платок и кофту, и так они втроем и копали. Посмотришь со стороны – три русские бабы, и никаких тебе смуглых-черных.
Обошлось, в общем. По слухам, через год, вроде, убивать перестали. То ли утомились от трудов, то ли уже всех перебили.
Еще через год, в ноябре, случилось чудо. Серёгу еще за день до того душа словно предупредила – что-то будет. Жди, мол, и примечай. Но чувства опасности не было. Серёга, понятное дело, послушался и стал примечать.
Ночью в поле за деревней послышался шум сильного мотора, и видны были фары, будто кто-то гнал большой грузовик, не разбирая дороги. Залаял Лысенко, Серёга соскочил с кровати и подбежал к окошку, но за стеклом опять уже была только темнота. Матери тоже проснулись, но свет зажечь не позволили, а когда минут через десять со стороны околицы послышался выстрел, то и вообще затолкали Серёгу в подпол, покидав туда и его одежду. Лысенке тоже как-то запретили лаять. До утра все не спали, слушали – не идет ли кто, но никого, к счастью, на двор не принесло. Едва рассвело, Геологиня пошла посмотреть, что же это было, и вернулась через час с известием, что, и правда, большой грузовик-фура свалился с берега в речку и почти весь утоп – кабины не видать, только верх торчит. Шофера тоже нету, может – в кабине остался и утонул, а, может, и выбрался, поскольку на берегу натоптано сапогами и много окурков валяется.
Выждав еще час, пошли смотреть все вместе. Грузовик провалился хорошо, над водой виднелась лишь часть белой брезентовой крыши кузова – будто кто-то посреди реки палатку поставил. Лысенко сбегал в кусты и притащил в зубах шапку-ушанку армейскую, с кокардой и буквами МЧС на ней. Кусты обшарили, но больше ничего там не нашли, ни тела, ничего. Сошлись на том, что водитель, надо думать, был пьян, сбился с дороги и не заметил реки – тут она, действительно, текла через поля в глубоком извилистом русле, и если не знать пути, то ночью и пешим свалиться можно. Получается, если окурки кругом и кто-то стрелял, то это и был шофер. Теперь за трактором отправился, вытягивать. Лучше будет в эту историю не впутываться.
Но в тот день все было тихо, и на другой день тоже, а на третий, поняв, что шофер не вернется, Серёга пригнал плоскодонку и вспорол часть брезентовой обшивки. Внутри кузова плавали ящики, навроде посылочных, много. В них оказалось богатство: хорошая одежда, обувь, лишь слегка ношенная, полотенца, мягкие игрушки, в других ящиках были консервы, крупы в банках, запаянные в пластик мясо и хлеб, макароны – всего и не перечислить. Геологиня с Биологиней заохали, засуетились, и потом они с Серёгой до ночи все вылавливали из воды ящики, и на лодке, чтоб не оставлять на берегу следов, отвозили к картофельным ямам, прятали там и закидывали сверху картошкой.
Никто, почему-то, грузовик не разыскивал. Геологиня, когда заходил о том разговор, называла шофера не иначе как дезертиром, который сбежал на грузовике из какой-нибудь воинской части, а посылки считала украденной гуманитарной помощью. Зимой реку сковало льдом, а по весне ледоход сдвинул машину и опрокинул ее на бок. Брезент весь порвало льдинами, и он стал ни на что не годный. Летом, когда вода в реке спала, наши трое сообразили, что в бензобаках грузовика, наверное, сохранилось ещё горючее! И верно, через садовый шланг откачали чуть не сто литров, запачкав реку бензином совершенно. Но радужную пленку унесла вода, а кухонный примус зато получил горючки на десять лет вперед.
Неожиданный этот подарок, в виде еды и одежды, пришелся как нельзя более кстати. В августе того же года что-то непонятное стало твориться с деньгами, стало их то ли больше, то ли сильно меньше, а к зиме они и вообще стали не полезнее бумаги на растопку. Картошку меняли напрямую на дрова, носильные вещи – на водку, водку на зажигалки, а те – на сало. Ну, Серёга-то и раньше к деньгам относился без интереса. Однако, например, лекарства на огурцы выменять было трудно, а Геологиня в ту пору кашляла и жаловалась на боли в груди, поэтому за таблетки приходилось давать вещами. Вторая мамка несколько раз ездила в город, обменивала носильное из гуманитарных ящиков на всякие медицинские нужности, но было это непросто. Как-то ее ограбили по дороге и она вернулась совсем пустая, другой раз таблетки оказались из мела, поддельные. Пока торговали китайцы, на рынке можно было найти 'тигриную мазь', которая очень хорошо согревает бронхи, а теперь китайцев сдуру повывели, и мази уже не достанешь.
Всякий раз, по возвращении из города, Биологиня плакала и говорила, что больше не поедет. Очень уж в городе все изменилось. Непонятно, как еще люди живут. Как-то она привезла даже такую новость – город переименовали. Был Воронеж, а стал – Лимонов. Провели опрос на улицах и по итогам опроса переименовали. Геологиня только охнула на такие известия, и сказала, что городские совсем с ума посходили.
Серёга ничего не стал говорить, ему было без разницы – Воронеж или Лимонов. Душа же не смолчала, но была тоже немногословна:
– Лишь бы людей не убивали, – сказала она.
Таблетки помогали не очень, и кашель у Геологини, что ни месяц, то возвращался. Она уж и махнула рукой-то на свое здоровье. Это все годы, – говорила она. Сорок, да еще пяток – вот и старость на порог.
В тот день, с которого начинается наша история, мама-Биологиня и Серёга собрались в соседнее село, отвезти на продажу четыре мешка картошки. Сразу помногу старались тогда не продавать, только по необходимости, очень уж цены были неустойчивые. Серёга погрузил мешки в плоскодонку, мама-Биологиня села в носу лодки и занялась, по обычаю, вязанием, а Серёга, радуясь предстоящей поездке по реке, утвердился сапогами попрочнее на корме и оттолкнулся от берега шестом. В последнюю секунду в лодку вскочил еще и Лысенко, чуть не опрокинув и не утопив остальных. На него ругались, а он лишь весело махал облезлым своим хвостом. Высадить его уже не было никакой возможности, плоскодонку мягко и властно тянуло течением на середину, и Серёге приходилось погружать шест чуть ли не целиком в воду.
В соседнем селе – Хвощовке – картошку всегда сдавали знакомому деду, прозвище деда было Кержак,
