достигал свет от свечей, она различала только его лицо и увидела, что он не сводит глаз с ее губ.
— Все это так прекрасно, — произнесла она, слегка вздохнув от полноты удовольствия.
— И вы тоже, моя прелестная возлюбленная.
— Вам это кажется, потому что все сегодня тронуто волшебством.
— Я очень давно так думаю, — ответил он, — сегодняшний вечер никак на это не повлиял, важно только то, что мы здесь вдвоем.
Что-то в его голосе заставило ее почувствовать инстинктивный страх. Она оглянулась на стол. Князя и Рене там не было. Они тоже растворились среди теней.
— Да, мы одни, — сказал герцог, словно прочитал ее мысли. — Вы боитесь меня?
— Нет, не совсем вас, — ответила Корнелия, пытаясь найти слова, чтобы объяснить странное ощущение. — Это просто музыка, темнота и… да… и вы.
— Моя глупышка, почему вы со мной боретесь? — спросил герцог. — Вы любите меня, я знаю, что любите. Я видел это в ваших глазах, я ощутил это по вашим губам. Вы любите меня, но все же никак не хотите в этом признаться и продолжаете бороться с чем-то, что не подвластно никому из нас.
— А если я прекратила борьбу? — спросила Корнелия. Она чуть слышно выдохнула эти слова, и в тот же миг музыка зазвучала еще неистовей, восторженней, иступленней. Она звучала то громче, то тише, словно приближалась и отступала, подкрадывалась ближе и убегала прочь, и с каждым разом Корнелия становилась все слабее, решимость покидала ее. Она почувствовала, что не сможет продолжать борьбу, не сможет дольше сопротивляться волнению собственного сердца, которое теперь билось в ритме дикой цыганской музыки.
Она любила этого человека, любила все больше с каждым своим вздохом, и когда он крепко обнял ее и повел к домику, стоявшему неподалеку, у нее не было сил спрашивать о чем-либо.
Он отбросил шелковые портьеры, и они вошли с террасы в комнату. Она была очень тускло освещена — казалось, в ней мерцает только слабый лучик, пробившийся сквозь завесу цветов, высвечивая чудесные краски, которые смешались и переплелись в узор, не поддающийся описанию.
Цветы закрывали стены, потолок и огромную софу в дальнем конце комнаты, сплошь усыпанную лепестками роз, розовыми и белыми. Лепестки кружили в воздухе, медленно опускаясь с потолка, словно снежинки; попадая на секунду в луч света, они становились прозрачными, а затем терялись среди множества других таких же лепестков, упавших на пол сплошным ковром.
Это была благоухающая беседка изумительной красоты. Корнелия узнала экзотический чувственный аромат тубероз и соблазнительную сладость лилий, но тут же обо всем позабыла, потому что оказалась в объятиях герцога и его губы прижались к ее губам.
Снаружи цыганская музыка поднялась до крещендо. Она сломила последнее сопротивление Корнелии, последнюю попытку оставаться холодной и равнодушной. Вместо этого Корнелия отдалась поцелуям герцога, позволила еще сильнее обнять себя, чувствуя, что его губы касаются ее глаз, шеи, обнаженных плеч; затем она услышала его голос, хриплый и грубый от страсти:
— Господи, как я люблю вас, моя дорогая малышка, моя королева!
Он посмотрел на головку, склоненную к его плечу — веки были чуть-чуть опущены, красные губы полуоткрыты, мягкое кружево на груди вздымалось.
— Такой я вас представлял в своих мечтах, — сказал он, — и она почувствовала, как его руки тронули ее волосы.
Очень осторожно он начал вынимать бриллиантовые заколки.
— Нет, нет… — прошептала она.
Но было поздно. Волосы каскадом обрушились вниз, накрыв волной плечи и щеки, а герцог неистово их целовал, погрузив лицо в мягкую шелковистость.
— Я знал, что вы будете именно такой. Тысячу раз я представлял вас в своем воображении. Моя милая, моя дорогая, я обожаю вас и боготворю, вы — все для меня, вся моя жизнь.
Герцог чуть отстранился, чтобы полюбоваться ею, глаза его горели, дыхание было прерывистым. Прежде чем он смог остановить Корнелию, она ускользнула от него, метнувшись в падающие лепестки. Прижав руку к груди, она летела не столько от него, сколько от эмоций, которые он в ней разбудил. Она не представляла, куда направлялась и, когда достигла покрытой лепестками софы в дальнем конце комнаты, то тут же опустилась на нее в облаке волос, упавших по обе стороны. Корнелия тянула время, пытаясь подумать, пытаясь погасить разгоревшееся внутри нее пламя, которое не оставляло ей ничего другого, как ответить на его настойчивость, подчинившись дикой и страстной цыганской музыке.
Герцог продолжал стоять не двигаясь, она посмотрела ему в лицо и застенчиво опустила глаза, увидев в его взгляде огонь.
— Ты нужна мне, — донеслось до нее сквозь цветочный дождь, а затем он быстро подошел к ней, взял за руки и, приподняв с софы, снова обнял.
— Я ведь предупреждал, что если ты играешь со мной, то затеяла игру с огнем, — хрипло сказал он. — Ты во многом наивна, но не настолько, чтобы не понимать этого.
Прежде чем Корнелия успела издать протестующий возглас, он снова поцеловал ее — яростно, требовательно, грубо — и тогда впервые она испытала страх, настоящий страх. Она слабо попыталась оттолкнуть его прочь, но безуспешно. Он до боли целовал ее губы, и его пальцы безжалостно впивались в слабые руки. Она почувствовала себя совершенно беспомощной, оказавшись в плену его силы.
Корнелия медленно погружалась в неведомую, пугающую темноту, из которой не было выхода. Все глубже и глубже она тонула в этой тьме. Судорожно глотала воздух, боясь потерять рассудок, и только чувство страха не позволило ей лишиться сознания.
— Прошу тебя… Дрого, пожалуйста… ты делаешь мне больно и… я… я боюсь.
Это был вскрик ребенка, тронувший его, как ничто другое. В следующую секунду она была свободна и так внезапно, что потеряла бы равновесие, если бы сзади не стояла софа. Корнелия снова опустилась на нее и посмотрела на герцога глазами полными слез. Ее пальцы невольно потянулись к распухшим губам и осторожно дотронулись до них.
— Прости меня.
Теперь его голос звучал нежно и очень робко, а потом у нее все поплыло перед глазами, потому что опять навернулись слезы. Герцог опустился на одно колено и поднес край ее платья к своим губам.
— Прости меня, — повторил он, — но я не могу быть с тобою рядом и оставаться благоразумным. Я так люблю тебя и так давно изнываю по тебе, что не знаю других желаний.
Все еще стоя на колене, он протянул к ней руки.
— Скажи, что прощаешь меня, — взмолился он. — Я больше не причиню тебе боли.
Она почти машинально протянула руки, и он поднес их к губам, целуя с такой мягкостью и нежностью, что ей захотелось плакать. Но то были слезы не страха, а счастья оттого, что он так нежен с ней.
— Ты должна понять, что я люблю тебя истинной любовью, — тихо проговорил герцог. — И не только потому, что ты мне нужна как женщина — хотя и это тоже, и я не могу притворяться, что держу себя в руках, тогда как ты сводишь меня с ума своей красотой и великолепием волос. Словами не выразить то безумие и восторг, который охватывает меня, когда я чувствую твои губы, когда знаю, что ты в моих объятиях — но я люблю тебя гораздо больше, Дезире. Я люблю твой ум, твои меткие замечания, то, как ты смотришь на меня из-под ресниц, то, как ты смеешься и двигаешься. Твоя фигура — искушение для любого мужчины, если только он не сделан из камня; но я без памяти люблю то, как ты сплетаешь пальцы, словно ребенок, повторяющий свой первый урок, и то, как вздергиваешь подбородок, когда сердишься, и то, как бьется маленькая жилка на твоей белой шее, когда ты взволнована. Ты сейчас взволнована, моя дорогая. Это оттого, что я поцеловал тебя?
Перед его обаянием нельзя было устоять. Корнелия почувствовала, что сердце сжимается от его слов, и когда она заговорила, голос ее дрожал:
— Ты знаешь, что волнуешь меня.
— И ты меня любишь?
— Ты знаешь, что… да.
— Так скажи мне это! Я хочу услышать, как ты произносишь эти слова!
— Я… тебя… люблю.
— Моя дорогая, моя восхитительная, прелестная Дезире! Ты больше не боишься меня?
