своего тела.
Он приблизился к ней.
— Это так прекрасно, так невероятно и так чудесно, — тихо промолвила она.
— Именно это я и подумал, — откликнулся он, — когда впервые увидел тебя.
Обернувшись, она взглянула на него, и от выражения его глаз у нее перехватило дыхание.
— Ты презирал меня! — напомнила она. — Я видела… На твоем лице ясно читалось презрение.
— Ничто не помешало мне видеть, как ты прекрасна, — возразил он, — и поэтому мне было очень больно от того, что, как я думал, ты вовлечена в пошленькую интрижку.
— И все же ты… поцеловал меня в ту ночь… на корабле.
— Я не сдержался, — ответил он. — Не смог. Ты была так восхитительно прекрасна, когда обратила свой взор к звездам. И тогда, как ты помнишь, Орисса, произошло нечто такое, что навек останется и с тобой и со мной.
— Я не знала… что поцелуй может быть… таким.
— И я не знал. Позже, когда я понял, что души наши неразделимы, ты меня сводила с ума. Я ревновал. Если бы ты только знала, как мучила меня мысль об этом муже в Ост-Индской компании!
Орисса негромко рассмеялась и дотронулась своими трепещущими пальцами до его руки.
— А… теперь? — спросила она, глядя ему в глаза.
Ответить он не успел. Позади них раздался голос слуги:
— Ужин подан, мэм-саиб.
Рука об руку они вошли в столовую.
Обслуживали их только двое слуг, а ужин состоял из любимых блюд Ориссы: форель из рек, струящихся с ледников, обжигающе пряное тушеное мясо с многочисленными чашечками ярких приправ, а также фрукты, снятые с деревьев этим утром.
Ужин закончился поздно, но и в темноте они еще долго беседовали.
Огонь свечей мерцал на ожерелье Ориссы и зажигал искорки в ее волосах, которые она, словно индианка, украсила веточкой благоухающей туберозы.
Было восхитительно сознавать, что их души пребывают в таком согласии, что мысли одного откликаются на мысли другого и что вместе они могут обсуждать все, что угодно.
Но случались и моменты тишины, тишины, наполненной огромным смыслом, когда их сердца незримо говорили друг с другом, не нуждаясь ни в каких словах.
Наконец Майрон отодвинул стул и, обняв Ориссу за плечи, вновь повел ее на веранду.
Дневная жара спала, оставив после себя мягкую прохладу, совсем как летним вечером в Англии.
Птицы теперь отдыхали, и ничто не нарушало тишину. Звезды, усыпав небо, мерцали как алмазы на темном бархате мрака. Над остроконечной вершиной самой дальней горы, высоко в небесах повис серебристый месяц.
— Ты все еще чувствуешь себя маленькой, беспомощной и одинокой? — спросил он.
— Теперь нет, — прошептала Орисса, — нет, когда я… рядом с тобой, когда я… наконец-то я… принадлежу тебе.
— Мы всегда принадлежали друг другу, — задумчиво проговорил он. — Мы встретились, Орисса, не в первый раз и не в последний. Ты столь же неотделимая часть меня, как я — часть тебя.
— Мистер Махла был прав, — чуть слышно промолвила Орисса, — когда говорил, что наша судьба… наша карма… предначертана свыше, и мы ничего не можем с этим поделать.
— У меня нет желания менять свою, — так же тихо отозвался Майрон.
С этими словами он нежно взял Ориссу за подбородок и повернул ее лицо к себе.
На мгновение он погрузился в темноту ее глаз, а потом его губы коснулись ее губ, и он взял ее в сладостный плен.
Она знала — спасения не было, даже захоти она этого.
Они являлись продолжением друг друга, и ничто во вселенной не могло бы разделить их.
— Я люблю тебя! — Его голос дрожал от страсти. — Боже, как я люблю тебя и как мне тебя не хватало! С первого же мгновения, едва мы увидели друг друга, я понял, как ты нужна мне!
— Мне кажется, что когда ты… поцеловал меня, я тоже поняла, что… мне не быть… цельной, пока я не соединюсь с тобой.
— Как сейчас, дорогая моя, — шепнул он. — Ты моя! Моя, и ничто не может разлучить нас.
Он целовал ее… целовал, пока мир вихрем не закружился вокруг нее, пока звезды не осыпались с небес и не устремились хороводом вокруг них. Теперь ее губы принадлежали уже не ей, а ему.
— Я люблю… тебя, — выдохнула она. — Я не верила, что такое… глубокое, полное счастье возможно.
Он чувствовал, как она трепещет, прильнув к нему, и он понял по ее чуть изменившемуся голосу и покорности ее губ, что он зажег в ней пламя желания не меньшей силы, чем то, которое сжигало его.
— Я клянусь заботиться о тебе, защищать тебя и боготворить тебя не только в этой жизни, но и во всех наших последующих жизнях, — пообещал он.
— Это… карма, — прошептала она.
— Карма любви!
Он крепче прижал ее к сердцу и повел сквозь открытые двери веранды в темноту спальни.
Белая москитная сетка свешивалась крупными складками на полог кровати. Никакой необходимости в ней в это время года не было, но она напоминала кружевные паруса сказочного корабля.
Майрон остановился посреди комнаты и очень нежным прикосновением расстегнул бирюзовое ожерелье Ориссы.
Затем он с особой бережностью вынул туберозу из ее волос, а потом одну за другой шпильки, удерживавшие волосы, так что длинные черные пряди дождем рассыпались по ее плечам, спускаясь чуть ли не до талии.
Приподняв одну из прядей, он поцеловал ее, сказав:
— Там, в пещере, когда я держал тебя в своих объятиях, твои волосы пахли жасмином. С тех пор этот запах преследовал меня.
Она не в силах была вымолвить ни слова, чувствуя, как его руки освобождают ее от бирюзового сари. Шелковой волной оно упало к ее ногам.
Лунный свет, льющийся сквозь окно, окутывал ее серебристым сиянием, и она стояла, как распускающийся бутон лотоса.
Она не испытывала смущения — магия Кришны погрузила ее в экстаз чуда, она пришла в единение с могучими скалами, со снежными пиками гор, со звездным небом, в единение с богами.
Майрон стоял и взирал на нее затаив дыхание.
— Может ли кто-либо из смертных быть столь прекрасным? — дрогнувшим голосом вопросил он. — Ты реальна или только снишься мне?
И она шепнула:
— Я… вечно останусь… твоей, лишь твоей.
И тогда его губы завладели ее губами, и его сердце слилось с ее сердцем.
Примечания
1
Спардек (мор.) — палуба средней надстройки на судах, а также сама средняя надстройка.
2
Факир — здесь: нищенствующий мусульманский монах (то же, что дервиш).
