ощущал еще на фабрике.
В то же время этот сильный мужчина с восторгом упал бы к ногам любимой женщины.
Фиона олицетворяла его представление об идеале. Он восхищался ее манерами, хрупкостью, естественным обхождением с мужчиной, который оказывает ей даже небольшие знаки внимания.
Ему нравилось ее отношение ко всему, что поможет ей выжить.
Такой, по его убеждению, и следует быть женщине. Он терпеть не мог женщин, готовых соперничать в работе с мужчинами или даже брать верх в чисто мужских сферах деятельности.
Эндрю мало-помалу вытянул из Фионы ее историю, и это отняло у него тоже много времени.
Хорошо познакомившись за три недели, они чувствовали взаимное восхищение и, чем больше они общались, тем больше привязывались друг к другу.
Как-то вечером, во время совместного обеда в казино, на той же самой террасе, где они впервые встретились, Эндрю Акфилд открыл ей душу.
Фиона, смотревшая на него через узкий столик, выглядела совершенно очаровательной. На ней было темно-зеленое платье, украшенное пурпурными орхидеями, которые Эндрю преподнес ей в тот вечер.
Кудрявые светлые волосы ореолом окружали ее головку, обрамляли округлившееся лицо.
Во время рассказа она не сводила с него широко открытых серьезных глаз, окаймленных темными загнутыми ресницами, которые почти касались ее тонких бровей.
Прелестная, совсем юная… И Эндрю от начала до конца рассказал свою историю с решимостью мужчины, пришедшего к твердому заключению о необходимости изменить свою жизнь.
— Фиона, — серьезно сказал он в заключение, — мне недолго осталось жить. Нет, нет, ничего не говорите, дорогая. Я старик и, может быть, слишком много работал.
Возможно, другие мужчины доживут до более преклонных лет, но я, как отработанный мотор, кажется, скоро завершу свой путь в этом мире.
У меня было мало радостей в жизни, я, наверное, уже говорил вам об этом. Развлекаться я никогда не умел, а теперь для меня развлечение состоит в том, чтобы посидеть на солнышке и понаблюдать за другими.
Я почти не знал женщин, и у меня нет воспоминаний, связанных со счастливыми минутами прошлого: с заветной розовой ленточкой, или засохшим цветком, или театральной программкой, или маленькой перчаткой и тому подобное.
В моем сердце теперь будет храниться единственное воспоминание, Фиона, — о последней неделе рядом с вами, о времени, которое мы провели вместе.
Это воспоминание самое счастливое, самое живое. Дорогая, я стар и болен… Одарите ли вы счастьем последние годы моей жизни?
Я говорю «годы», но, возможно, остались лишь месяцы.
Согласитесь ли вы жить со мной, поедете ли вы со мной? Я не вкладываю в слово «жить» общепринятый смысл. Хотя очень хотел бы, чтобы это было в моих силах.
Будь я на двадцать лет моложе, все обернулось бы по-другому. Я даже тогда был бы для вас слишком стар, но сделал бы все возможное, чтобы вы полюбили меня.
Я не могу просить вас жить со мной как с мужчиной, Фиона, но могу просить разделить эту жизнь как с другом. Я не желаю видеть вас урывками, как теперь.
Я хочу, чтобы вы были со мной, потому что люблю вас, и потому, что любовь, которую могу вам предложить, будет лишь стариковской привязанностью и обожанием, хотя для меня это величайшая трагедия.
Будь я молод, весь мир отдал бы за нашу с вами любовь. Но сейчас могу предложить ее вам только в таком виде.
Разрешите мне подносить вам подарки, Фиона, разрешите попробовать дать вам счастье, и если вы мне это позволите, то сделаете меня счастливейшим на свете. Так как же, милая?… Вы скажете «да»?
Когда Эндрю закончил, Фиона, не раздумывая, протянула ему через стол руки.
— О, мой дорогой, — вымолвила она со слезами на глазах, — конечно же, я скажу «да»!
И для Фионы настало время покоя и роскоши, удовольствий и радостей.
Эндрю Акфилд проявлял к ней необыкновенную доброту и предупредительность. Он самозабвенно любил ее, и невозможно было не ценить это чувство.
Он постоянно думал о ней, предвосхищал каждое ее желание, и она искренне полюбила его.
Она переехала из своего маленького отеля в новый роскошный отель рядом с пляжем, где Эндрю занимал большой номер из нескольких комнат. Спальня у нее оказалась такая огромная, что туда поместилась бы целиком ее крошечная квартирка в Челси.
Эндрю нанял автомобиль, и они проводили много времени, исследуя окрестности, разъезжая по побережью. Побывали в Ницце, Вильфранше, Канне, ездили обедать в Монтажель.
Он покупал ей самые дорогие вещи в лучших французских магазинах, и Фиона, привыкшая платить за одежду по нескольку фунтов, с ужасом смотрела на бешеные цены за простой шарф из белого шифона или оригинальное пляжное платье с открытой спиной, едва закрывавшее колени.
Эндрю посмеивался над ее бережливостью и, если бы она не протестовала, покупал бы все, что было в магазинах.
— Ради этого я экономил всю жизнь, — говорил он, — а теперь мне экономить не нужно.
Он подарил ей шикарную бриллиантовую брошь и браслет и в порыве щедрости пообещал оставить ей деньги по завещанию.
— Что скажет ваша жена? — обеспокоенно спрашивала Фиона.
— Дорогая моя, — отвечал Эндрю, — я мог иметь дочь ваших лет. Вы для меня дороже дочери. Если я не смогу сделать вашу жизнь счастливей, значит, я всю жизнь прожил напрасно.
Однажды в порыве откровенности Фиона рассказала ему о восьми тысячах франков, «заработанных» ею в Париже.
До сих пор она держала это в секрете, стыдясь в душе своего участия в сомнительной афере, но с другой стороны, она радовалась, что, одурачив миссис Ванситтарт, получила возможность встретиться с Эндрю Акфилдом.
Эндрю разволновался, когда она рассказала ему эту историю.
— Вы никогда впредь не должны совершать ничего подобного, — сказал он. — Пообещайте, моя дорогая. Это может кончиться тюрьмой. Это грязные деньги, как все, что достаются нечестным путем. Давайте от них избавимся, моя милая, и я гарантирую вам тысячекратное их возмещение.
Фиона посмеялась над его страхами, но растрогалась и согласилась.
Высоко на холме над Монте-Карло стояла небольшая церквушка. Была она очень бедной, и образа, к которым крестьяне с окрестных холмов приходили зажечь свечку, выглядели старыми и ветхими. На алтаре стояли свежие полевые цветы в потрескавшихся вазах.
Чаша для святых даров испортилась от свечей, а на алтарном покрове зияли дыры и пятна.
Маленькую общину составляли прихожане-католики с пустыми кошельками, в которых едва хватало денег на содержание собственных семей.
Во время одной из автомобильных прогулок Эндрю с Фионой проезжали мимо этой церкви.
Остановились, привлеченные мирным покоем, и в следующее воскресенье, больше из любопытства, они присутствовали на мессе. Их богатая одежда отличалась от одежды прихожан.
Теперь они поехали в дом к священнику, и слуга в дверях сообщил, что тот в церкви.
Фиона с Эндрю вышли из машины и под слепящим солнцем направились к ней. Войдя внутрь, они окунулись в прохладную полутьму, словно шагнули в иной мир.
В церкви никого не было, кроме коленопреклоненной фигуры перед алтарем.
— Это падре, — шепнула Фиона. — Обождем его тут.
Наконец священник поднялся с колен, увидел, что его ожидают, и быстро пошел им навстречу.
По-английски он говорил очень плохо, но они все же разобрали его приветственные слова.
Фиона смущенно объяснила, что они намереваются принести церкви дар, которым он может распорядиться по своему усмотрению, однако ей хочется, чтобы деньги пошли на украшение стен храма.
— Понимаю, — сказал священник.
