– У меня будут неприятности? Мама искоса глядит на меня.
– С какой стати?
– Из-за всего этого, из-за больницы, драки. Мама смотрит на дорогу, поддает газу и останавливает на красном светофоре.
– Нет, Холли, никаких неприятностей у тебя не будет.
– Потому что ты можешь спросить хоть мистера Сэлери, хоть Джен… Эти девицы первые на нас напали.
Мама кивает и бросает взгляд на свои покрасневшие и загрубевшие руки.
– Я знаю, милая, я тебе верю.
– Правда?
– Ну да.
Мы останавливаемся у кондитерской, мама берет кофе и глазированную булку с орехами, а я заказываю чизкейк и кока-колу. Мама пристально смотрит, как я ее глотаю.
– Как ты себя чувствуешь? Тебе больно?
Я киваю и продолжаю жевать.
– У тебя вкуснее, твой чизкейк. Моя булка как будто из картона.
У мамы такой нервный и растрепанный вид, как будто ее надо утешить, поэтому я протягиваю руку с раскрытой ладонью, и она берет ее.
– Холли, пообещай мне одну вещь.
Я бросаю вилку.
– Я же сказала тебе! Мы напортачили, проиграли, они уже нас разбили, зачем бы нам…
– Я не о том. Мне нужно, чтобы ты получила законченное образование. Я знаю, что тебе не нравится учиться, но ты обязательно должна постараться.
Я беру вилку.
– В старших классах есть хоккейная команда.
Мама смеется.
– Никакого хоккея. Хватит с тебя двух видов спорта, больше не надо.
– А что, в хоккей играть мне нельзя?
Но мама не слышит моего вопроса. Она смотрит в кофейную гущу эспрессо и потом, не глядя на меня, говорит:
– У нас же семья. Правда?
Я ничего не отвечай, налепливая крошки чизкейка на вилку. Потом в кондитерскую заходит компания студентов университета. Там девушки – ровесницы Жизель. На них классная одежда, черная с бежевым, их свежий, цитрусовый запах тут же наполняет кондитерскую. У всех них длинные шелковистые волосы, все лица круглые и розовые. Все в них кажется мягким на ощупь. Они открывают учебники, а парни, которые пришли с ними, идут к прилавку. Я не могу отвести глаз от девушек. Кажется, что у всех них большие глаза, которые они постоянно закатывают, говоря друг с другом. У них такой сконструированный, такой слаженный вид; их внешность и одежда кажется настолько чуждой угловатости Жизель с ее дырявыми джинсами и носками. Я думаю о размашистых жестах ее костлявых рук, о том, что она похожа на парня.
Я думаю о том, как иногда, по ночам, вспоминаю глупую шутку, которую услышала в школе и забыла рассказать маме и Жизель, потом я начинаю думать обо всех тех местах, куда нам надо съездить, о том, сколько нам осталось жить в нашем доме, о том, как утекает время. Я хочу сказать маме об этих ночных мыслях, плавающих у меня в голове, о шутках, планах, тревогах, но почему-то не могу собрать их вместе. И не могу сказать ей о том, что ко мне приходит его призрак. Хотя он не боится окончаний и наблюдает за нами с темного края неба.
Глава 15
Я просыпаюсь оттого, что Холли бьет по моим голым ногам своей теннисной кроссовкой. Сола нигде не видно. Она садится, зажимая юбку между ногами, и я вспоминаю, что мы забыли привезти Холли одежду, пока она лежала в больнице.
– Чем вы тут занимались? – Она выдергивает сухую травинку и сует в рот.
– Спали.
Она кивает и щурится от лучей заходящего солнца.
– Мама рассказывала тебе свои истории?
Я киваю, потом тянусь и хватаюсь руками за длинные лезвия травы, чтобы подняться.
– Надо подстричь этот безумный газон.
Холли кивает, выплевывая обрывки травы изо рта.
– Не беспокойся, твой новый приятель уже сказал, что берет это на себя. Господи, сколько ж вы выпили?
– Да немного, – говорю я, пиная бутылки, и приподнимаюсь на руках.
– Мне нора, – говорит Сол, выходя из дома и улыбаясь. – Но я вернусь попозже, узнать, как дела у нашей болезной. – Он подмигивает Холли. – Как поживаешь?
– Еще больно, прыжки в длину уж точно пока запрещены.
Мы входим в дом, мама готовит на ужин любимые блюда сестры: картофельный салат и колбаски из тофу с макаронами и сыром. Я съедаю чуть-чуть, но мне не по себе, и я не могу есть, поэтому я домываю пол, глажу шторы, а мама засыпает на диване перед телевизором под одиннадцатичасовые новости.
Позже той же ночью Холли приходит ко мне в комнату, где я разглядываю старые школьные рентгенограммы и все еще пытаюсь осознать тот факт, что мама была знакома с Томасом до Миши. Я не знаю, куда девать эти сведения, как поместить их в мое досье против него. Тайный смысл всего этого ужасен.
Холли стоит в дверях, она только что из душа. Ее непритязательная стрижка под ежик отросла, и она пригладила волосы назад. Она в своей любимой одежде: спортивном лифчике и папиных пижамных штанах. Одну ступню она зацепила за щиколотку, на груди синяки: сине-бордовые бабочки расправляют крылья из- под белой хлопчатобумажной ткани лифчика, одно крыло нижней частью достает до пупка на упругом животе.
Она стоит и нюхает подмышки. Холли крупнее меня, бедра и плечи у нее шире моих. Возможно, она и весит на пять-семь килограммов больше меня, вся мускулистая, без капли жира. Она хорошо сложена, ее грудь выглядит полной и вздернутой одновременно. В Холли все кажется сильным. Глядя на нее, я думаю, как же это может быть: смотрю на нее и вижу худышку, а смотрю на себя и вижу расплывшуюся корову.
– Входи, вонючка.
– Чего-чего? Я только что из душа.
Я чуть касаюсь ее синяков.
– Тебе ничего не надо?
– Нет, я нормально… а круто, да? Похоже на картинки из психологического теста.
– Да уж.
Холли смотрит в коридор.
– Не надо, наверно, ее будить, чтобы лечь спать?
– Не надо.
Она вызывающе выставляет подбородок вперед, выталкивая слова в нижнюю губу.
– В чем дело, Хол?
– Когда я вернусь на следующей неделе, мне надо будет написать контрольную по математике,
