слезам.
Август, пять утра, первое лето без папы, и мы втроем пытаемся заснуть и маминой кровати. От дощатого пола поднимается жара и плывет надо мной бесконечными горячими волнами, вентилятор мешает воздух, но почти не разгоняет жару. Мне слышно, как в коридоре топают детские Холлины ноги, отбивая на полу неровный ритм.
Топ, топ, бац.
Топ, топ, бац.
Конечно, Холли глуха на одно ухо; полмира для нее молчит, поэтому она даже не понимает, что разбудила пас. Мама стонет, привстает и зовет ее.
– Холли!
Топ, топ, топ, топ, бац.
Я натягиваю подушку на голову; прохладная ткань успокаивает почти на десять секунд, а потом начинает душить.
– Заткнись! – кричу я, бросая подушку в сторону маленького силуэта Холли, появившегося в двери.
С волной жары пришла вшивая зараза и подкосила первый класс. Холли побрили наголо. Она ныряет на мою подушку и чешет стариковскую голову. Потом щелкает слуховой аппарат – включается. Ага.
Она топает по полу пару минут, приподняв подол длинной хлопчатобумажной рубашки, которую решила надеть на этот ночной спектакль. Я ворчу на нее, но падаю на мамины колени, мне слишком жарко, чтобы продолжать атаку.
Мама зевает и гладит мои длинные волосы.
– Что ты делаешь, милая?
Холли говорит уголком рта, будто строит из себя умницу:
– Играю в классики.
– Ой, какая ты смевшая! А теперь ложись спать, – говорит мама и хлопает по кровати у себя под боком, как будто выманивает кота из-под крыльца.
– Ладно, только сначала кукольный спектакль! Холли делает руками такие движения, как будто говорят рты, как будто они лепечут невразумительную мешанину из чепухи, хихиканья и пронзительного смеха. Я смотрю на маму.
– Послушай меня, я сейчас очень серьезна, либо ложись спать, либо сиди очень тихо.
Холли замолкает и прыгает на кровать, срывая с себя ночнушку. Она сидит перед нами, поджав ноги, сложив руки на плоской голой груди.
– Мама, – серьезно произносит она, ее голова блестит в ночи, наклоняясь к ветру от вентилятора. – Что такое черная вдова?
В ожидании ответа она прибавляет звук на слуховом аппарате.
Каждую ночь в больнице я вижу тот же сон: все тихо, я в норке. Молодой человек отыскивает меня в лесу под сырыми мшистыми камнями. Я завернула в толстый розовый пергамент для упаковки мяса, навощенный с одной стороны. Я сплю, и у меня в руке что-то липкое.
Человек разворачивает меня и прижимает к себе. Я вещь, он находит меня и решает взять. У меня болят костлявые колени, болезнь роста, думаю я.
Он идет, я лежу у него на руках, как младенец, хотя я слишком большая для младенца. Я размером с ребенка постарше, но достаточно легкая, чтобы он нес меня одной рукой, а другой подбирал улиток и высасывал их. Соленые и скользкие, улитки падают в его горло, как горячие рюмки спиртного.
Он закрывает часть неба, так что я не вижу его лица. Между нами что-то есть, что-то такое, что я должна ему сказать, но я все еще не вижу его лица.
«У меня твои руки. Видишь? Они твои. Можешь взять их себе, если хочешь, я отдам их тебе и буду ходить без рук, потому что мне бы хотелось, чтобы ты вернулся в мир, если это возможно. У меня твои ноги, твои плечи. Можешь забрать их тоже, если они тебе нужны. Твое лицо я оставлю себе, пусть никто не увидит. Только это, наше с тобой общее, я придержу для себя, нет, тебе нельзя забрать его назад.
Это твое наказание за смерть, за то, что ты оставил меня одну со всеми этими незнакомыми людьми. Тебя будут знать как человека без лица – оно всегда будет мое. Я – ты. А ты – мой, поэтому ты не можешь уйти насовсем».
Мы идем в ночь, не говоря и не думая, только смотрим, как темная карта коричневых, зеленых и черных пятен завладевает ночью, словно эрозия. «Из-за тебя у меня такое чувство, будто я в чужой стране», – хочется мне сказать, но я снова засыпаю у себя во сне, в уголке его руки, убаюканная его размеренным, громким сердцебиением.
Потом я слышу первую перемену, треск сухих листьев и катящихся камней; он отпускает меня, и я падаю на скалу. Я спотыкаюсь, у меня саднит поцарапанное колено. Боль крика поднимается по моему горлу, но на этот раз, открыв глаза, я вижу, что он идет впереди. Я сжимаю массу у себя в руке и раскрываю ладонь: там ничего, кроме пульпы и крови.
Я сворачиваюсь и чувствую, что к спине, лбу и шее, внутри моего лица прикреплены электроды. Черные ремни удерживают мое тело на носилках, и мягкое течение света проходит сквозь него.
Это уже не сон, а воспоминание. Я пытаюсь открыть рот, спросить, почему и когда это закончится. Вдруг лицо Томаса плывет передо мной, не связанное с телом, только голова. Он с любопытством смотрит на меня и накачивает дополна белым горелым светом.
Глава 29
Я только что вернулась от Жизель и сижу на крыльце, глядя, как соседские дети катаются на велосипедах вверх-вниз по улице, тут подъезжает Джен на скейтборде.
Она ногой подкидывает его вверх и сует под мышку.
– Идешь сегодня?
В конце каждого года у ручья устраивают вечеринку, на которой ученики школы Святого Себастьяна пьют пиво с учениками из старших классов до самого рассвета.
– Там будет Марко, пойдем, я знаю, что он тебе нравится.
– Ну и что?
Она вздыхает.
– Слушай, скажи маме, что пойдешь со мной. А лучше я сама ей скажу.
Джен взбегает на крыльцо нашего дома и кричит:
– Миссис Васко!
На ее зов появляется мама.
– А, здравствуй, Дженнифер, рада тебя видеть.
– Миссис Васко, можно украсть у вас Холли на сегодняшний вечер? У нас будет выпускной, танцы и все такое.
– Холли, что ж ты ничего не сказала? – Мама спускается, чтобы обнять Джен. Маме нравится Джен, она думает, что Джен «квелая».
– Что ты наденешь?
