обследовали портрет со всей тщательностью. Стекло лупы отражало с одной стороны мазки кисти, с другой — ровней промасленный холст. Рама сейчас была другая: старая осталась в комендатуре, но и она не могла ничего сказать.
Стояла полная тишина. Узкий серп молодого месяца, еще недавно чуть серебривший края неплотно задернутых штор, потонул в заволакивающих небо тучах, и ни одной искорки света не проникало в обширное пространство зала. Ветер совершенно стих, только, если внимательно прислушаться, можно было уловить доносившееся из вестибюля едва слышное равномерное тиканье больших старинных часов.
Вечером мы распрощались со Шмидтами. Накрапывал небольшой дождь, и наш вездеход покрылся тентом. Но когда машина тронулась, в ней находились только шофер и Герхардт. Я, как было условлено, остался в Грюнберге. Ни садовник, ни его жена не показались во дворе в момент нашего «отъезда».
Единственное, что нам стоило труда, — это уговорить Герхардта покинуть имение. Но потом он понял, что это необходимо для осуществления задуманного плана, и покорился.
За окнами чуть слышно снова зашумел весенний дождь. Стрелки на светящемся циферблате моих часов показывали, что время перевалило за полночь. Я находился в маленькой курительной комнате, расположенной между кабинетом и обширным залом, где висели картины. Это было самое удобное место, так как отсюда я мог наблюдать за обеими комнатами.
До моих ушей донесся какой-то странный глухой звук. Он шел с противоположной от окна стороны, совсем не оттуда, откуда я его ждал. Он приближался с лестницы, ведущей от входных дверей, закрытых мною на ключ. Значит, у кого-то был второй ключ. Этого я не предполагал.
Попадавший в дом через окно по громоотводу, для того чтобы попасть в кабинет, должен был непременно миновать комнату, в которой я находился. Поднимавшийся же по лестнице мог пройти туда, минуя меня.
Я скорее угадывал шаги, такие мягкие, осторожные, и порою мне казалось, что их создает мое возбужденное воображение.
Вот тихо скрипнула дверь, ведущая в зал, и все сомнения сразу отпали. Сдерживая дыхание, я осторожно вынул пистолет и чуть приподнял край портьеры. Сейчас меня интересовало только одно: не пропустил ли всего этого Ковалев, находившийся в противоположном конце зала, за колоннами.
Шаги остановились, и вдруг узкий луч света, возникший из середины зала, лег на стену. Поскользив по сторонам, он задержался на одном месте и стал медленно укорачиваться. В самой его середине, в узкой бронзе рамы вспыхнул густым пурпуром фон знакомого портрета.
Палец моей левой руки лег на кнопку электрического фонаря, но в этот момент раздался какой-то странный сухой треск. Пурпур портрета исчез, и вместо него засветилось матовое голубоватое пятно.
Я надавил кнопку фонаря. Мог ли я предполагать, что в это мгновение совершаю самый большой промах за все время пребывания в Грюнберге. Но я сделал это безотчетно. Мне показалось, что портрет уничтожен.
Два луча почти одновременно пересеклись в одной точке: Ковалев последовал моему примеру. Раздался приглушенный крик, стук упавшего на пол фонаря и опять тот же, похожий на треск, звук. Небольшая человеческая фигурка в резком свете фонариков взмахнула руками и опустилась на пол.
Перед нами на паркетном полу, закрыв лицо ладонями, неподвижно лежала фрау Шмидт. На ней было все то же скромное клетчатое платье и мягкие матерчатые туфли. Рядом валялся, свернувшись в трубочку, кусок голубоватой бумаги и карандаш. Жена садовника не пошевелилась, когда мы подошли к ней. Похоже, что она была в обмороке.
Мы подняли ее и положили на небольшой диванчик, стоявший у стены. В доме снова воцарилась тишина.
Мы прикрыли портьерой фонарь и оставили только легкий отблеск света на лице фрау Шмидт. Возможно, все-таки она была не одна. Для меня теперь было ясно, что ее неожиданное появление в комнате Витлинга не было случайным.
Прошло немногим больше двух минут, пока фрау Шмидт приоткрыла глаза и, разглядев нас, снова закрыла их.
— Что вы здесь делали? — спросил я, наклонившись к ней.
Она молчала.
Я поднял с пола бумагу.
— В таком случае скажите, кто вас послал и зачем?
В ее глазах метнулся испуг.
— Пустите меня, — невнятно сказала она. — Пустите, я ничего не сделала плохого.
— Фрау Шмидт, — сказал я, — даю слово, что мы это сделаем, если вы честно скажете, кто заставил вас прийти сюда.
Она слабо качнула головой:
— Я сама. Сама, и больше никто.
— Хорошо. В таком случае через полчаса мы взорвем развалины молельни…
Удар попал в цель. Фрау Шмидт глухо вскрикнула и откинулась на спинку дивана. Я испугался, что с ней снова случится обморок.
— Нет-нет, не делайте этого, — в страхе прошептала она. — Я скажу, я все скажу… Он ведь тоже не сделал ничего плохого.
— Кто?
— Пауль Бодмер, мой брат. — Она схватила меня за руку. — Но ведь его заставили…
— Ладно, фрау Шмидт, об этом потом. Где находится второй выход из молельни? У колодца?
— Да. — В ее глазах снова заметался испуг. — Но вы не убьете его? Нет?
— У него есть оружие?
— Наверное…
— Фрау Шмидт, — я помог ей встать, — вы пойдете сейчас вперед. Возьмите с собой бумагу. От вашего поведения теперь зависит жизнь брата. Если он ни в чем не виновен, постараюсь ему помочь. Вы меня поняли? Но для этого нам надо захватить его живым…
При последнем слове она вздрогнула, и по ее лицу прошла судорога.
— А где ваш муж? — спросил я, подавая ей фонарик.
— Он спит, спит и ни о чем не подозревает, — устало сказала она. — Он знает только свои цветы и больше ничего…
— Так вы поняли меня?
Она кивнула головой.
Держа в руках фонарик и бумагу, она медленно пошла вперед, мягко ступая по лестнице матерчатыми туфлями. Я шел за ней один. Ковалев отстал, чтобы рассказать о случившемся Селину, который находился в противоположном конце дома.
Во дворе было так же темно, как и в комнатах. Мелкий гравий чуть слышно шуршал под ногами.
Фрау Шмидт точно выполняла мои указания. Она двигалась вдоль стены дома. Я шел в нескольких шагах позади, не спуская глаз с прыгающего по земле светлого пятна ее фонарика. Мы обошли флигелек и углубились в лес.
Рядом со мной внезапно возникла фигура. От неожиданности я вздрогнул, но сейчас же узнал Ковалева. Он сказал, что Селин занял свой пост у колодца.
Теперь мы вдвоем шли за скользящим между деревьями лучом фонарика. В его свете возникали и пропадали неподвижные, уходящие вверх стволы сосен, потом мелькнула густая стена молодого сосняка и сейчас же растворилась в темноте. Несколько мгновений мне казалось, что фонарик погас, но потом я понял, что его скрыли от нас ветви.
Неожиданно луч фонарика пропал, но, сделав несколько шагов, мы заметили его снова. Теперь он стоял на месте. Его отблески, лежавшие на заросших травой камнях, неясно обрисовывали фигуру фрау Шмидт. Потом луч резко сократился, словно весь вошел в землю, и вместо него там, где стояла фрау Шмидт, осталось темное отверстие. Спуск был очень неровный, зигзагами.
На третьем повороте фонарик неожиданно погас. Но теперь он был не нужен. Неяркий, чуть колеблющийся свет пробивался снизу. Ступеньки кончились. Я остановился. Перед нами внизу открылась просторная ниша, в середине которой на каменной, похожей на стол глыбе горела свеча. Она освещала
