— На этот раз постановка, кажется, обещает быть наиболее пышной, — заметил Дмитреску. — Реваншизм при полной враждебности к нацизму. Таков лейтмотив. Не новый, но поставленный по-новому. — Дмитреску вынул свернутую газету и положил ее на стол. — А вот и вождь новоявленной организации. Господин Карл Сименсберг — убежденный «демократ, враг нацизма». Как вам нравится эта благонравная физиономия?
С газетного листка смотрело холеное лицо человека лет около шестидесяти. Как ни пытался человек этот смягчить выражение своего лица, было совершенно ясно, что меньше всего он привык кому-либо подчиняться. Добродушия в нем было ровно столько, сколько это требовалось для фотографии.
Я смотрел на это лицо, и мне казалось, что я где-то его уже видел.
— Кто такой на самом деле этот Сименсберг? — опередил меня вопросом Тодоров.
Дмитреску пожал плечами.
— Как журналисты, мы должны это выяснить. Мне пока удалось установить, что он очень богатый человек. Но капиталы его в основном в иностранных банках. Если судить по его высказываниям в газете, можно предположить, что времена нацизма он провел в подполье и что падением Гитлера народы в известной степени обязаны ему. Вообще, загадочная личность, но играет на том, что при нацизме был в тени.
После завтрака, когда все мы вышли из зала, я, улучив минуту, отвел в сторону Дмитреску и попросил его обстоятельно рассказать о человеке, которого он принял за Мурильо. К сожалению, Дмитреску мог очень немного добавить к сказанному за столом. Возможно, что он обознался. Тринадцать-четырнадцать лет — это такой срок, спустя который не всегда можно узнать и родного брата. Кроме того, он прошел так быстро, что Дмитреску больше видел спину, чем лицо. На нем был темный костюм и в тон ему шляпа, в руках небольшой чемоданчик, похожий на несессер.
Я поблагодарил Дмитреску и попросил его, если он еще раз встретит этого человека, сообщить мне.
— Хорошо, — серьезно ответил он, — я сообщу вам об этом, даже если увижу его ночью.
И он крепко пожал мою руку.
— Да, — остановил я его, — а газета! Вы забыли свою газету!
— Ничего, — он махнул рукой, — оставьте себе.
Я сел в кресло и только что развернул оставленную мне газету, как в дверях мелькнула синяя фуражка портье. Он направлялся к моему столику.
— Вас просит к телефону бургомистр, — сказал он.
Гофман? Мы с ним договорились встретиться в одиннадцать, а сейчас не было еще и половины девятого. Что могло произойти?
— Вы сейчас свободны? — спросил в мембране голос Гофмана. — Если да, жду вас в музее. Расскажу, когда придете.
Я немедленно отправился в музей.
В обширном коридоре первого этажа не было ни души, и только поднявшись на первую площадку мраморной лестницы, я услышал приглушенные голоса. Они доносились из зала, где висели картины.
Здесь находились Гофман и смотритель Вурм.
Не дав Гофману времени представить меня и мне поздороваться с ними, он заговорил быстро и возбужденно, что это варварство, преднамеренная порча художественных ценностей, что тех, кто способен на такие вещи, нужно вешать и что он сам с удовольствием выполнил бы роль палача.
— И это происходит в Германии через пятнадцать лет после Гитлера! — воскликнул он, потрясая над головой маленьким пухлым кулаком. — Нет, как хотите, мы должны закрыть окна решетками. Да-да, решетками! Как в тюрьме. И это в моей стране!
Он сердито махнул рукой и, чуть прихрамывая, вышел из комнаты.
— Что случилось? — спросил я Гофмана.
— Ржавое оружие вновь вытащено из ножен, — ответил Гофман, и только теперь я заметил, что он взволнован не меньше Вурма. — Похоже, что печные изразцы подвели нас вчера. Ночью кто-то побывал здесь. Готовые к отправке экспонаты залиты кислотой. Половину из них навряд ли удастся реставрировать.
Залиты кислотой? Для чего? С какой целью? Преступление из корыстных соображений — это было бы понятно, но бессмысленно уничтожить ценности!
Впрочем, почему бессмысленно? Разве Квесада не был здесь? Квесада и копии Абендрота…
Я рассказал Гофману о разговоре с Дмитреску и о том странном впечатлении, которое произвел на меня ночной прохожий.
— РК 44-44, — повторил Гофман запомнившийся мне номер такси. — Итак, Квесада здесь? Но ведь дело в том, что копии Абендрота остались целыми… Их должны были упаковать в ящик вместе со всеми только сегодня днем. Я оставлю вас на время, передам ваше сообщение. Вы можете пройти в соседний зал, там знакомые вам картины.
Копии Абендрота целы! У меня отлегло от сердца.
Да, знакомые мне картины были на месте. Здесь находились и зашифрованные, так поразившие меня в свое время копии с офортов Гойи, и столь много говорящая копия «Тайной вечери». Я отодвинул закрывавший ее лист картона и почти безотчетно опустил руку в карман за газетой.
Крупные черты лица, вытянутый к затылку череп, мохнатые, сходящиеся у переносицы брови. Будь на человеке, изображенном в газете, вместо современного элегантного костюма розоватая тога, повернись он в полный профиль — и передо мной была бы точная копия апостола, сидящего на левом конце стола. Апостола Симеона, если мне не изменила память.
Симеон и Сименсберг. Здесь не могло быть совпадения. Для верности Абендрот использовал даже созвучие этих имен.
Карл Сименсберг — новоявленный вождь реваншистского землячества. Карл Сименсберг — рекламируемый как демократ и противник фашизма. Сименсберг, задрапировавшийся в мантию «честного», «незапятнанного» кандидата в бундестаг. И против него только выставка в демократическом Берлине, в одном из залов которой открыта для всеобщего обозрения копия «Тайной вечери» работы Абендрота. Вот для чего понадобилась сегодня ночью серная кислота! Но удар пришелся впустую. Дмитреску получил то, что он ищет, — возможность нанести поборникам реваншизма сокрушительный удар. Получат такую возможность и сотни других честных журналистов. И навряд ли Карлу Сименсбергу удастся защитить себя.
Отысканный шофер такси почти точно описал своего последнего вчерашнего пассажира. Это описание вполне подходило к облику Квесады. Кроме того, шофер запомнил и дом, к которому он его подвез. Жильцы дома в свою очередь сообщили, что поздний посетитель был гостем некоего Пфейфера, работника одного из городских отелей.
Поднимаясь по лестнице в свой номер, я спросил у знакомого мне портье, не носит ли кто из сотрудников отеля фамилию Пфейфер.
Портье посмотрел на меня с удивлением.
— Пфейфер? Но ведь это же Ганс, мой коллега. Разве вы не встречались с ним в эти дни?
Я ответил, что увидеть его мне так и не удалось.
— Ах, да, правильно, — закивал головой портье, — как-то получалось так, что он отсутствовал, когда вы спускались вниз. У него всегда случались какие-то дела. Вообще, у Ганса было немало странностей…
— Почему было, — переспросил я, — разве он умер?
— Ну, нет, — портье расхохотался. — Ганс не из тех, кто быстро умирает. Он пьет пиво только по праздникам, и я не видел ни разу, чтобы он опрокинул хотя бы рюмочку коньяка. Но его уже нет. Вчера он заболел, а сегодня рассчитался и уехал…
Я немедленно сообщил об этом разговоре по телефону Гофману.
— Поздно, — сказал он, — даже утром было бы поздно. Пфейфер исчез. Пока установить его личность не удалось.
Пфейфер исчез! Этот человек избегал встречи со мной. Значит, я мог узнать его.
Мои друзья сообщили, что маршрут их меняется и, поскольку я уже здоров, мне надо присоединиться
