Бухвостов ничего этого не знал. Он не знал и не помнил своих родителей. Он мотался с солдатскими эшелонами. Люди менялись вокруг него. Не было ни ласки, ни привязанности. Настя была первым человеком, о котором он скучал, если не видел несколько часов, первым человеком, которому захотелось сказать что-нибудь ласковое. Но такие слова у Бухвостова не получались. Настя подозревала, что и в коммуну Гидраэра механик Бухвостов поступил из-за нее. Он был отличным работником, безупречным комсомольцем. Он дружил с Фомой и жил в одной с ним комнате общежития. Улыбчивый, добродушный Фома казался антиподом серьезного и мрачного Бухвостова. Но это не мешало дружбе. Они вместе работали, учились, вместе чертили. Часто из их комнаты доносились громкие, рассерженные голоса, что-то летело на пол, громыхали стулья. Из комнаты выскакивал распаленный Фома, зло одергивал рубашку, обводил всех осоловелыми глазами и опять скрывался за дверью. Часа через полтора оба выходили в самом лучшем расположении духа.
— Что у вас там такое? — озабоченно спрашивала Настя.
— Да чего он уверяет, что на его модели кривая завихрения…
— Опять? — говорил Бухвостов.
И Фома замолкал.
Они спорили по любому поводу: вздорили из-за погоды, галстука, из-за мяча… Фома был музыкален. Вставая по утрам, он пел.
— Опять? — кричал Бухвостов.
— Что опять?
— Опять мотив врешь. Слуха нет, а орешь.
— У меня слуха нет?
— Ясное дело, нет.
— Ну, знаешь, Коля…
— Надо так, слушай: та-ри-ра-там-та-ту…
— И врешь: совсем не там-та-ту, а тим-ти-ри… пам-пам.
Иногда выбегал вдруг озабоченный Фома.
— Баграш! — кричал он. — Плеве ведь палач рабочего класса? Да?.. Спасибо!
И он исчезал снова в свою комнатку, где они с Бухвостовым решали вместе шараду: Плеве-л…
Они были совершенно неразлучны, но при людях вечно шпыняли друг друга. И, если кто-нибудь сказал бы им, что они дружны, оба побожились бы, что ничего подобного нет, и долго отплевывались бы.
Глава XXIII
ПОХОД ПРОДОЛЖАЕТСЯ
За Горьким началась родная Карасику Волга. Встречные землечерпалки, словно узнав его, поднимали, как бесконечные тосты, свои ковши. Знакомые пароходы приветствовали Карасика помолодевшими голосами и отмахивали ему на сторону белыми флажками. Здесь, на знакомой реке, Карасик чувствовал себя увереннее. И глиссерщики с почтением слушали описания примет, по которым корреспондент безошибочно узнавал встречные пароходы. Нос у Карасика был опален солнцем и ветром. Вид Карасик приобрел загорелый и воинственный. На стоянках он успевал сбегать на ближайший телеграф, дать корреспонденцию в газету. Потом помогал грузить горючее. Взмокнув под палящим солнцем, он таскал, обнимая обеими руками, прижимая к животу, тяжелые бидоны и канистры с бензином. Пока шла заправка, он объяснял собравшейся толпе любопытных устройство глиссера, его значение. Он рассказывал необыкновенные истории из жизни гонщиков. Голос у Карасика был такой авторитетный, вид столь бывалый и нос до того облупленный, что не верить ему было невозможно.
— Корреспондент-то наш, — говорил уморившийся Фома, — вот малый двужильный. С виду посмотреть — чихом убить можно, а гляди какой!
— Нервом берет, — объяснил Бухвостов.
Карасик слышал это и радовался.
— Душа во мне на честном слове держится, — шутил он. — Если я еще слово не сдержу, которое себе дал, так мне совсем крышка.
— Но, должно быть, тяжеловато вам все-таки? — спрашивал его Баграш. — Вы не стесняйтесь, скажите, если вам с публикой разговаривать трудно.
— Ничего, ничего, речь держать легче, чем слово, — отшучивался Карасик.
Километрах в двадцати от Ставрополя, в Жигулях, навстречу им, наискось, налетел грозовой шторм. Впереди грозы бежал ураган. Ветер шел по берегу, вминая леса; вмятина эта неслась навстречу глиссеру. Волга помрачнела и взъерошилась. С левого берега заходила клочкастая фиолетовая туча. Глиссер мчался по освещенной еще воде, и здесь ярко желтели на солнце пески, зеленели прибрежные луга, а впереди все уже было черно и тревожно. Потом навстречу машине в белом паре сплошным свинцовым массивом двинулся ливень. Машина грудью ринулась на него. Туча сразу зашла флангом, вода ударила сверху и снизу, сверкнули молнии.
Машина с наскоку брала волну, пробиваясь сквозь стену ливня, расколотую молниями. Мотор заглушал раскаты. Великолепное молчание нерасслышимой грозы окружало глиссер. Ослепительные штыки молнии беззвучно вонзались в закуролесившую воду. Больно стегали по лицам плети ливня. Глиссер трясло и било, как на мостовой. Гофра впивалась в тело. Все вымокли до костей. Бег машины был пределен. И она пробилась.
Баграш сбавил газ и повернул к берегу. На берегу виднелся домик бакенщика. В маленькой бухточке стоял, пережидая бурю, укрываясь от непогоды, американский глиссер. Бухвостов бросил якорь-кошку. Бакенщик в намокшем чапане подтащил машину к берегу. Мокрые, иссеченные, сидели они в избушке. Вода стекала с лиц, шлемов, одежды. Крытый брезентом, качался глиссер у крутого берега.
