– И не будем спорить. Видите, я пришёл первый. Пришёл первый, чтобы вы на лыжне не остались – последней! Сам пришёл, деваться вам некуда. Сдаётесь? Ну?
– Сдаюсь.
Теперь они тренировались ежедневно. Чудинов был неутомим. Постепенно его заразительная, весёлая энергия стала передаваться и Наташе. После всевозможных упражнений и отработки отдельных элементов лыжного хода они в конце занятий делали прикидку с секундомером. И Наташа порой была готова возненавидеть эту маленькую, но дьявольски торопливую стрелочку, которая опережала её и достигала клювиком положенной черты прежде, чем Наташины лыжи пересекали условную линию финиша между двумя ёлочками.
– Вы меня совершенно загоняли! – жаловалась она к концу тренировки, покорно опускаясь на пенёк, и, освободив усталые ноги от креплений, втыкала лыжи в снег. – Скажите хоть что-нибудь.
Чудинов, сам уже взмокший и как будто довольный, сразу начинал объяснять:
–Слушайте, Наташа! Когда вы подходите к финишу, вы не скупитесь, выкладывайте все. Я же вам сказал: сделаем сегодня последнюю прикидку. Что же вы скаредничаете? Бережётесь? Оставляете слишком большой запас в себе. Сил-то у вас достаточно, а вот злости мало, хорошей спортивной злости. А без этого не победишь противника. Вы меня извините, но иногда прямо взял бы вас за шиворот и потряс как следует, леший бы меня взял!
– Ну вот, вы опять уже ругаться начали, – устало и виновато возражала Наташа.
Чудинов в таких случаях смущался, но продолжал бушевать:
– Я же сказал «меня». Меня чтоб леший взял!
– Ну, и на этом спасибо.
– Не за что! – Он внезапно распалялся. – Леший бы пас обоих взял в конце концов! На меня злиться – это вы умеете, а вот где надо характер ваш зауральский, норов этот ваш чалдонский в быстроту перевести – тут стоп дело. Ничего из вас не выйдет, пока не разозлитесь хорошенько. – С затаённой хитрецой он поглядывал на Наташу. – Вот, например, когда я тренировал Бабурину…
Наташа вскакивала:
– Опять Бабурина? Хватит с меня этой Бабуриной! Только и слышу… Пожалуйста, командуйте, я готова.
– На сегодня хватит, – подзуживал Чудинов.
– Нет, не хватит. Я хочу тренироваться. Слышите? Командуйте!
Так они тренировались день за днём, день за днём.
Однажды, после вечерней тренировки, Чудинов вынул из кармана два билета.
– На концерт сегодня пойдём. Вы свободны? «Пятую» Чайковского играют. И «Болеро» Равеля. Сильнейшая вещь! И вам полезло будет послушать.
…Они сидели в большом зале рудничного клуба. Оркестр, приехавший из Свердловска, играл «Болеро».
Удивительной и непривычной была для слуха Наташи эта музыка. Собственно, музыки в первых тактах не было. Неподвижно сидели все музыканты на эстраде.. Почти недвижим был и сам дирижёр – только чуть-чуть подрагивала мерно в его руке, прижатой к талии, палочка да возле него, в самой серёдке молчавшего оркестра, едва слышно что-то поцокивало однообразно, сухо, настойчиво, в одном и том же, лишь слегка, двухоборотно смещающемся, попеременно проступающем ритме. И вот постепенно, как бы приближаясь, это упорно повторяющееся звучание становилось всё громче, громче, явственней, решительней, и на него отзывался, подчиняясь тому же двойному, попеременно распоряжающемуся чёткому ритму, один инструмент за другим. И он, этот ритм, облёкся в робкую сперва мелодию, которая бежала по оркестру от флейты к скрипкам, от скрипок – к виолончелям, от виолончелей – к фаготам, как бежит по магниевому шнуру огонь, зажигающий свечу за свечой на ёлке. Все неодолимее, все могущественнее становился этот властный попеременный ритм, настойчивый, немного придыхающий, неодолимо, такт за тактом вовлекающий в своё движение все силы оркестра. И мелодия, послушная ему, с каждым тактом насыщалась всё новыми и новыми оттенками. Вот она уже завладела всеми инструментами, и то, что было недавно ещё едва слышным, цокающим стуком барабанчика, теперь стало жадным, лихорадочным и набатным зовом широко раззвучавшейся темы. Она пробивалась от одной группы инструментов к другой, все более разрастаясь, открываясь во всей своей повелительной мощи. Ритм несколько убыстрился, а мелодия все повторялась и повторялась. Она гремела уже оглушительно, почтя истошно. Казалось, сейчас она изнурит и музыкантов и не хватит больше сил слушать её, требовательную, всеисчерпывающую, прошедшую через все инструменты, сыгранную и так, и эдак, и ещё совсем по-новому, и потом опять, ещё раз по-другому… И когда, казалось, звучание уже достигло предела, истощив все свои возможности, и, торжествующе владея всем залом, подчиняло себе безоговорочно биение всех сердец, в музыке произошёл какой-то короткий внезапный сдвиг – и в скользящей лавине звучаний, вовлёкшей все инструменты оркестра, всё оборвалось и смолкло…
Наташу совершенно половил этот изнурительный двойной, попеременно повторяющийся странный ритм и как будто однообразное, но могучее движение музыки. Зал аплодировал, а она сидела неподвижно, прерывисто дыша, вся ещё во власти только что оборвавшихся звучаний.
– «Болеро», – тихо пояснил ей Чудинов. – Фанатический танец, особая магия ритма. Но хотите смейтесь, хотите верьте, есть в нём что-то похожее на наш двухшажный попеременный ход, честное слово. Вы заметили? Тут тоже попеременно повторяется одна и та же музыкальная фигура, а потом берётся разгон и включаются все силы, используются все возможности… полная отдача! Кажется, уж нечего больше выкладывать, а оказывается, можно ещё вот и так… и под конец ещё один, почти исступлённый рывок, бурный спурт и финиш… Люблю я эту штуку!
Потом играли Пятую симфонию Чайковского. Наташа вообще любила музыку, а сегодня благородные звуки симфонии, лившиеся с эстрады, волновали её с какой-то не совсем ей даже Понятной и новой силой. Всё вокруг было музыкой – и новые надежды, которыми она теперь жила, и завтрашний день, обещавший опять встречу на снежных холмах, и сегодняшний вечер, и этот сидевший рядом недавно ещё совсем ей не известный, а теперь уж очень нужный то грубоватый, то ласковый неукротимый человек. Чудинов тоже отдался весь во власть слышимого и едва заметно качался, как бы повинуясь величавому ритму симфонии. А Наташа, сама того не замечая, в сладостном оцепенении припала к его локтю, стиснув его руками. Спохватившись, Чудинов, слегка отодвигаясь, шёпотом сказал:
