– А вы чем-нибудь ещё интересуетесь в жизни, кроме лыж?
– В настоящее время ничем. Всем другим начну, может быть, интересоваться после спартакиады. Ну-ка, живенько, марш!
Он повёл было её под руку к выходу, но Наташа высвободилась и одна вышла из зала. Чудинов минуту следил за ней, потом мрачно вздохнул. К нему подошёл Ворохтин:
– Что вздыхаешь, товарищ Чудинов?
– Да вот девушку опять обидел. Ей танцевать хочется, а я её спать отправляю. Режим.
– А как считаешь – завтра?..
– Считать нам нечего, – отвечал Чудинов, – за нас секундомер посчитает. – И он зашагал к выходу.
Вечер был чудесный, хотя мороз с каждой минутой становился крепче. Даже дышать было уже нелегко. Ледяной воздух тысячами мельчайших иголочек колол ноздри, как сельтерская.
Провожая Наташу, Чудинов поднялся с ней на холм, под которым начинался парк с дорожками, превращёнными в каток.
Здесь они остановились. Залитая лунным светом снежная равнина простиралась внизу под холмом, уходила к бледно высвеченным склонам далёких гор. Над стеной из елей стояли в небе редкие облачка, отороченные серебряной каймой. Слева подрагивали в морозной тьме огни города, и казалось, что они, мерцая, похрустывают от мороза. Иногда ветер доносил снизу, из парка, музыку. Чудинов и Наташа стояли рядом, невольно отдаваясь покою морозной ночи, вслушиваясь в него
. – Вечер сегодня какой дивный! Правда? – мечтательно проговорила Наташа.
– Да, хорошо. Чертовски хорошо!
Чудинов расправил плечи, глубоко вдохнул нестерпимо ледяной воздух, потом осторожно коснулся локтя Наташи, приглашая идти дальше.
Наташа попросила:
– Постоим ещё немножко… Как музыка хорошо здесь слышна!
Оба прислушались. Далёкий вальс то доплывал до них, то замирал.
– Тишина, – сказал Чудинов, – кругом тишина. И даль такая, словно сам плывёшь со звёздами из края в край Вселенной.
Луна, высвободившись из проплывавшего облака, серебряным светом своим коснулась лица Наташи. Девушка была очень хороша в эту минуту. Чудинов откровенно залюбовался ею. Вот она медленно повернула к нему своё лицо, которое, казалось, само светилось в полумраке, потянулась навстречу ему, полная открытой доверчивой прелести, и Чудинов невольно подался навстречу, но сдержался и даже отпрянул слегка, Наташа смотрела на него, чего-то ожидая.
– Волнуетесь? – спросил Чудинов.
– Нет. – Она тряхнула упрямо закинутой головой.
– Очень плохо. Надо волноваться.
– Ну, волнуюсь, волнуюсь. Успокойтесь.
– А мне чего успокаиваться? Я не волнуюсь. Наташа повела плечом.
– Ну да, конечно, вам всё равно. Лишь бы кубок «Маяку» достался.
– «Волнуюсь, волнуюсь. Успокойтесь», – передразнил её Чудинов.
Когда они подошли к интернату, какая-то тёмная фигура то расхаживала по крыльцу, то принималась подпрыгивать и яростно колотить себя руками крест-накрест по бокам и плечам, пританцовывая и крякая.
– Это ещё что за ночной сторож?
Чудинов, отведя рукой Наташу себе за спину, шагнул к крыльцу.
– Это я, Степан Михайлович, – раздался знакомый голос. У говорившего, видно, зуб на зуб не попадал.
– Тюлькин! Коля, добрый вечер. Ты зачем здесь?
Бедный Тюлькин продолжал хлопать себя по плечам:
– Гулял, понимаешь, замёрз немножко, дай, думаю, зайду погреюсь. Постучал, а там ребята перебулгачились, меня не пустили. Вот я и дожидаюсь. – Он энергично потёр ладонями замёрзшие уши. – Анафемская температура. А я, понимаешь, решил город посмотреть, побродить, помыслить в тиши ночной.
– О чём же это ты на старости лет решил мыслить?– усмехнулся Чудинов. – Непривычное для тебя занятие.
Тюлькин горестно вздохнул:
– Хорошо тебе шутить… Вот ходишь вдвоём, а я что? Один на всём белом свете, совершенно индивидуально. Мыкаюсь с этим инвентарём, а благодарности ни от кого. А все подай, все устрой. Коньки заточи, ботинки обеспечь, клюшки чтобы были, мазь чтобы была! За все я отвечаю. Да вот, кстати, товарищ Наташенька, вторично хочу вас просить насчёт мази, как обещались. Слышал я опять в народе, что у вас тут для лыж мазь особая какая-то: только навощи ею лыжи – сами побегут. Я к чему это настаиваю: думал, обойдусь, а тут со всех сторон слышу – будто слёг у вас какой-то ненормальный, так что к нему мазь не угодишь – особая, специальная нужна.
– Ну, насчёт снега не знаю, – возразила Наташа, – а мази у нас, правда, знаменитые есть.
