А спустя несколько часов, как нарочно, яйцеголовый человек-призрак ограбил Оружейную Палату.
Костя сидел при бабушке и не веря своим ушам слушал радостное радио. Поздно вечером пришла Катя.
17
РАБЫ НЕ МЫ
Катя пришла с рукой в гипсе.
Костя быстро вздохнул, выдохнул и сказал:
– Говори.
– Не может быть, – выговорила Катя, привалившись к кухонному шкафчику.
– Что не может? Где ты была?
– Сидела в подвале.
– Рассказывай.
– Пришел е-мэйл мне в библиотеку утром в среду: Костя в туннеле, просит приехать, сквер за Карлом Марксом, спуститься вниз в люк, люк там-то, открыт, давайте скорее.
– Что за бред!
Катя присела на табуретку.
– Я из Горьковки бегом через площадь наискосок, чтоб не крутить в переходе. Прибегаю. Люк открыт. Спускаюсь. Там сухо, ходы. Кто-то хватает за ворот, упирает что-то в спину и шипит: «Дуй вперед». Я пошла машинально. Иду, еще не боюсь, потому что не может такого быть.
– Может. В среду тебя видел там хмырь.
– Эту свою пушку тип упер мне в спину. В косточку, больно. На ходу он натянул мне на голову кусок чулка. А мне дергаться стыдно. Думаю, если шутка, неудобно скандалить, как дура.
– Неудобно сама знаешь – что.
– Он в маске, спецназовке, но у тебя тоже снайперка.
«И спецназовка, маска, у меня была, ее с шеи на лоб долго закатывать, а закатаешь – отворот вокруг головы – как колбаска», – нечаянно вспомнил Костя. В самые напряженные моменты думаешь не о том.
– Он тычет мне в спину, больно в косточку. Дошли, кажется, до рукава: слева мелькнул свет. Я сняла брошку, кинула на углу на всякий случай.
– Да, да.
– Этот тип не заметил. Я, чтоб отвлечь, поскользнулась на кучке. Мы идем почти бегом. По ощущению все время прямо. Я уже понимаю, что дело – дрянь, но от этой трусцы перестала соображать. Поднялись куда-то, по звуку – вошли, пошли, прошли, опять вошли. А этот шипит.
Костя хмыкнул:
– Хрен безголосый. Без глотки он, что ли?
– Да. Он шипел. Шипит: «Не бойся. Отдохнешь три денька и выйдешь. На-ка, позвони на службу и мамаше, объявись, что всё в порядочке». Набрал номер по сотовому, дал мне трубку, я сказала заведующей: «Марья Владимировна, у меня обстоятельства до понедельника». Потом звоню матери, как велел: «Мам, как дела, всё хорошо, скоро позвоню».
– Это я знаю, – вставил Костя.
– Ну и вот. Пушку от меня он отнял. У него в маске только дырки. Он стоит, моргает, как Вий. «Садись, – шипит, – и не балуйся. Звать на помощь не надо. Хуже будет. Харч тебе будет сухим пайком. Всё. Не шевелись, пока дверь не хлопнет». Дверь хлопнула – я стащила с головы чулок.
– Господи. Где это было?
– Костя, послушай. Я сидела там четверг, пятницу, субботу.
– Где?
Катя мотнула головой, словно встряхнулась.
– Кость, подвал, хлам там, дэзовский всякий, штабеля батарей, вроде новых, а лежат, впечатление, – лет тыщу. Сегодня утром дверь открыла. В смысле, я толкнула – не заперто. Выхожу – лестница нормальная, но темно. Упала, встала, выбралась. Костя, я вышла у вас во дворе.
– Где-где?
– Во дворе.
– Так.
«Неужели не врет?» – подумал Костя.
– Где бывший первый фонтан.
– В котором Чкалов пил шампанское, – автоматически вспомнил Костя и встряхнулся. – Тьфу. Кать. Не может быть.
– Одна стена вся в дырочках и выемках, как от пуль.
– Да. Тир. Там отдыхала жена Тухачевского. Она снимала нервное напряжение… – Говоря о доме, Касаткин всегда вспоминал что-нибудь. Он не мог удержаться. Это было сильнее его.