Кремлевский фантомас

Раза два потом ездил Фомичев в Иркутск – навестил Октября Георгиевича. Раза два Фомичев принял сибиряка на постой у себя. Так и осталось у Фомичих: наш знакомый сибиряк Октябка.

Фомичихи приняли в наследство от генерала обоих Георгиевичей. Гога – истерик и тунеядец, Октябрь – деревенщина, технолог-карьерист.

Октябрь вышел в люди в глубинке. До Москвы дорвался на старости лет. Но и теперь часто ездил в командировку в родное сибирское захолустье.

Гогу Фомичихи звали только на чай, а Октябрю сдали комнату, пока устроится сам. Сам он пока, правда, устраивал неизвестно чьи дела: посредничал в дележке бодайбинского золота между центром и старателями. На чью мельницу лил Октябрь Георгич воду, не поймешь. Фомичихи надеялись, что работает он на правительство. Москва и Кремль, как полагали они, важней денег.

В душевные отношения хозяйки с Октябрем не вступали. Провинциален был Бодайбо до неприличия. Как деревенщина, он и на «баб» смотрел презрительно, и строил глазки девицам.

Только что Октябрь уехал в командировку в Бодайбо.

– Слава Богу, – сказала Косте Лидия Михайловна, – полетел на свое золото, до августа поживем в свое удовольствие.

Костя понимал Фомичих: Гога, псих, и тот более свой, чем технолог-сибиряк. Эти простаки – темные лошадки. А если кофту увел Бодайбо, то и черт с ней.

– Считайте, легко отделались, – сказал Костя. – В Москве сейчас один тип прет брильянты. Пугнул пушкой, взял и пошел.

– У нас взять нечего, – сказала Лидия. – Всё продали давным-давно. А какие были вещи, Костенька! Самое ценное забрал Потехин. Мебель из Павловского дворца, на задниках инвентарные номера с ятями, а какие чашечки с блюдечками! А помнишь серый сервиз?

– Веджвутский базальт, – неохотно объяснила Маняша.

– Столовое серебро, Костик, семьдесят два предмета. Держали Маняше в приданое.

– Мама, перестань, – сказала Маняша.

– Надо же – Потехин купил! Маняшин одноклассник, ублюдок ихней школьной технички, она приходила к нам мыть полы, а Маняшка обижала его. Говорила ему: «Ты – сын уборщицы». Я говорю: «Маняшенька, нельзя так говорить, у нас любой труд в почете».

– Да, – сказала Маняша, – бывало, если что возьму у него из рук, потом руки вытираю.

– А в десятом он строил Маняшеньке глазки. Ху­лиган.

– Мам, черт с ним.

– Бандит он, вот он кто. Разбогател в первые пятнадцать минут после перестройки. Купил все квартиры на этаже. Один там на целой площадке. А был сопливый, жил с мамашей у Поскребышевых в углу. А теперь я ему кланяйся. Негодяй. Ходит, не смотрит.

Лидия пошла в шкафчик, достала скляночку, накапала, выпила. Запахло ликером.

У Маняши заблестели глаза.

– Сегодня Потехинша въезжала во двор, чечмечка…

– Чеченка, – буркнула дочь.

– А я что сказала? Въезжала в этом своем «кадиллаке», окатила Маняшеньку, Маняшка пришла – ноги в грязи, волосы в грязи, все платье заляпано. Плакала. Даже перед Вилей стыдно. Стоял, смеялся. «Гы-ы-ы, г-ы-ы», – Лида забылась и с удовольствием, очень похоже передразнила юродивого. Чуть было сама не пустила слюну. – Сволочи.

– Ничего, – сказал Костя. – Зато Фантомас не придет.

– Да, Костенька, не придет, только жить не хочется. Люди смеются.

– Пусть смеются. Лишь бы жалели. А вас жалеют. А жалеют, значит, любят.

– Правда, мам, – Маняша высморкалась. – Не ты одна. Всюду упадок.

– Всюду смерть, – грустно поправила Лидия Михайловна. – Умирают потихоньку все наши.

Костя пошел к себе, позвонил. За дверью тихо.

Костя открыл своим ключом, побежал в бабкину комнату. Бабка лежала на полу и косилась на внука.

– Живая?

– Ывая, – сказала бабка, еле ворочая языком. – Упаа.

– Упала, упала. Всюду упадок, – сказал Костя. «Но все-таки не смерть», – додумал он с облегченьем.

5 ЗНАЙ НАШИХ

У Костиной бабушки Клавдии Петровны был ми­кроинсульт.

Врач прописал на неделю медсестру и курс уколов.

«Приглядывайте за ней», – сказал он Касаткину.

Костя приглядывал утром и вечером, застирывал простыни и белье.