Правда, некоторые очень восприимчивы и мало подготовлены к суровым и резким эмоциям подземного пребывания, и поэтому, даже находясь в составе хорошо подготовленной группы, такие люди испытывают неудобства.
В 1953 году юный член нашей группы, смелый испанец спортсмен, изъявил желание спуститься в пропасть Пьер-Сен-Мартен. Не рассчитав своих сил, он оказался в весьма незавидном положении. Спуск на стальном тросе на глубину триста сорока метров (самое глубокое из известных вертикальных отверстий) вызвал у него головокружение и тошноту (обусловлено это было главным образом резкими вращательными движениями), а невообразимый хаос огромных подземных залов вызвал особую реакцию, сочетавшую все симптомы кризиса клаустрофобии.
В конце концов, чтобы облегчить страдания смельчака, ибо он был в очень тяжелом состоянии, его пришлось поднять на поверхность, и там приступ сразу же прошел. Это доказало, что виной всему была подземная среда.
Клаустрофобия, как и головокружение, связана, видимо, с органическими явлениями и нисколько не указывает на недостаток мужества; она непроизвольна, мучительна и непреодолима.
В 1949 году экспедиция, исследовавшая подземную реку Падирак, оказалась чрезвычайно трудной и особенно длительной: это было сплошное четырехсуточное пребывание под землей. В этой эпопее принимал участие один первоклассный альпинист — он не был профессиональным спелеологом, но желал изучить технику пещерных исследований. Он оказался жертвой подобного же резкого и внезапного приступа клаустрофобии. Позже он откровенно и объективно описал пережитые им ужасы.
Приступ настиг его на биваке, на расстоянии свыше двух километров от выхода, в тот момент, когда участники похода, предельно усталые, собирались заснуть. Огни были погашены. Над лагерем воцарилась «мертвая» тишина. И лишь один человек не мог уснуть, его давил свод гигантской пещеры.
«Я помню все подробности этого первого этапа подземных странствий, — писал он. — Среди своих воспоминаний о путешествиях по горам я никогда не мог найти подобных ощущений. Меня, как и моих спутников, утомил двадцатичетырехчасовой переход, и усталость, должно быть, послужила главной причиной упадка сил.
Пока лагерь оглашался шумом голосов, морально я чувствовал себя сравнительно неплохо. Вы все, ветераны пропастей, не испытывали такого сильного воздействия пещеры. Я же, новичок под землей, оставивший озаренные светом вершины, чтобы получить представление о спелеологии, был охвачен волнением.
Оправившись, я постарался заснуть, но безуспешно. Сперва я подумал, что всему виной насыщенный витаминами шоколад. Но сразу же сообразил, что дело было не в этом; я взял лампу и отправился в глубь пещеры к палатке Тромба и его спутников. Испытывая потребность говорить, чувствовать людей рядом с собой, я вполне искренне поведал им о своей тревоге. Мне ответили, что все это вполне естественно и, больше того, для первого случая даже не так страшно. Де Жоли, на счету у которого было, вероятно, свыше семисот подземных экспедиций, тоже сказал мне несколько ободряющих слов. Тогда в более спокойном состоянии духа я вернулся к нашей палатке.
Однако спокойствие мое было кратковременным. Доктор Кламажиран дал мне снотворное, но оно лишь усилило возбуждение. Едва вытянувшись, я снова вернулся в состояние полного бодрствования, сон упорно уходил от меня. Как я завидовал вам, спящим!
Мне казалось, что в палатке было очень жарко. В поисках сна я решил выйти на воздух и устроиться на дне резиновой лодки. Еще одна попытка. Снова неудача. Теперь уже все спали. Замогильная тишина нарушалась лишь храпом де Жоли; он спал возле палатки второй группы. Тогда я решил побродить. В темноте я нашел свою электрическую лампу. При помощи этого дурацкого приспособления (насколько надежнее свеча!) я отправился в путь, рассчитывая обнаружить кого-нибудь бодрствующим. Зрелище было мало утешительным: Джокки скрючился, словно воин, подкошенный автоматной очередью; доктор Кламажиран, скрестив руки, лежал на спине; Тромб, наоборот, лежал на животе; а де Жоли, словно его собирались четвертовать, распластался в резиновой лодке, свесив руки и ноги и прикрыв платком лицо. Меня охватил страх, и, вернувшись к нашему пристанищу, я ощутил весь ужас одиночества, затерянности на громадном, бесконечном Падираке. Безмолвие вызывало резкую боль в ушах. Я задыхался. Теперь я говорил себе: „Расхлебывай“. Очарование первых часов уступило место кошмару, тем более ужасному, что переживал я его наяву.
Я снова поднялся и направился к озеру. Пучок лучей моей лампы освещал поразительно прозрачную воду. Сидя на берегу, я повторял: „Я сойду с ума, я просто сойду с ума“. Мне казалось, я больше не смогу выдержать, нужно немедленно на поверхность. Тогда у меня явилась мысль, а не попросить ли Жана Дедона вывести меня на свет? В конце концов разве не он был виновником всего этого? Разве не он предложил мне отправиться на Падирак? Но нет, было бы нечестным просить его, ведь я знал, как хотелось Жану продолжить исследования.
И все же я намеревался разбудить его лишь хотя бы потому, что не с кем было поговорить в этой пустыне. Жан до сих пор еще стоит перед моим взором. Его большие, синие, как море, глаза пристально смотрят на меня. „Со мной что-то неладное, — говорю я ему, — я схожу с ума“. Он вскакивает. „Ах, так вот оно что“. Следует долгое и неторопливое нравоучение…
Тогда, словно маленький провинившийся ребенок, я опустил глаза и вернулся в лодку. Еще раз посмотрел на часы. Через несколько часов надо будет отправляться назад. Обмякнув всем телом, как надломленный паяц, на пределе напряжения, я уснул».
Эта чрезвычайно интересная исповедь показывает, что может случиться с человеком, даже если он не одинок, в состоянии характерного кризиса клаустрофобии. Разве можно без содрогания представить себе, что могло бы случиться, если бы этот же человек при подобных обстоятельствах очутился один?
Клаустрофобия, вероятно, распространена шире, чем мы себе представляем. Но мы с ней мало знакомы, ибо, помимо спелеологов — а они ей не подвержены, — немногие проникают под землю, оставаясь там достаточно долго, чтобы почувствовать ее симптомы и свойства.
Ведь столько людей проявляют боязнь пещер; они заранее уже твердят, что им там будет неспокойно, они боятся задохнуться, их пугают угрожающие низкие своды, они страшатся неприятного ощущения темноты — можно в самом деле подумать, что клаустрофобия и подобные ей недуги случаются весьма часто.
Следует сказать также, что современная жизнь с ее бурным ритмом представляет полную антитезу трилогии мрака, безмолвия и уединения.
Высокие темпы роста населения, промышленности и транспорта неизбежно сопровождаются возросшей занятостью, вторжением в жизнь шума и больших скоростей. Спокойствие, уединение и безмолвие стали уже чем-то нереальным, неосуществимым.
Ведь современная жизнь протекает в век света, шума и возбуждения, которые не только воздействуют на человека, но и кажутся ему необходимыми. Люди теряют покой, терпят значительные неудобства, но в конечном итоге они сами их поддерживают и бессчетно умножают. Современному человеку внушает ужас не только темнота, но и продолжительная тишина; она кажется ему необычной, длительной и, больше того, невыносимой.
Что касается уединения, то теперь люди уже не пребывают в изолированности от мира, свойственной давним временам. Сейчас, говоря «одиночество», мы представляем себе либо заключенного (но современные тюрьмы напоминают муравейники), либо пастуха (но этот «цех» находится в стадии исчезновения), либо монаха (но среди них исчезли анахореты[23] и остались одни лишь сенобиты[24]).
Человек двадцатого столетия — существо стадное, общественное, которое не желает и не может уединяться и не способно жить в одиночку. Его повергает в ужас не только мысль об одиночестве, но даже непродолжительное уединение, ведь от этих опасностей его надежно ограждает современная жизнь. Да и сам он стремится избавиться от одиночества, его влечет к массовым сборищам: спортивным и театральным представлениям и всевозможным, поистине бесчисленным, зрелищам. Даже в четырех стенах своего дома современный горожанин борется с тишиной и уединением — впрочем, весьма относительными, — ибо эти стены содрогаются от грохота городского транспорта. До него доносятся шум и суета у соседей; он изгоняет дух уединения из своего дома, включая радиоприемник или телевизор, перелистывая многочисленные журналы, в которых содержится больше фотографий, чем текста.
