Кисть мастера проворно летала по холсту, будто он стоял перед мольбертом не здесь, а в студии своего дома на Розенграхт. Судя по всему, писать пресловутые картины в лазурных тонах было для него не в новинку. Может, именно этим и объяснялись его частые и продолжительные отлучки из дома якобы на могилу своего сына Титуса.
Каким образом Рембрандт попал в объятия жерардистов, об этом я мог лишь догадываться. Может, спровоцированный мною интерес к загадочным смертям побудил заговорщиков взять мастера на «вечное хранение»? Чтобы не болтал лишнего? Или же потребность в живописи, выдержанной в синих тонах, возросла настолько, что возникла необходимость заставить мастера малевать днями напролет? Непонятно было и то, почему автором картин жерардисты избрали именно Рембрандта. Если уж их ряды столь многочисленны, на что недвусмысленно намекал ван дер Мейлен, то среди них должны быть и художники. Может, недобрая сила картины зависела не только от использования лазури, но и от особых тонкостей стиля? Манеры и мастерства определенного автора? Последнее объяснение показалось мне наиболее верным.
Медленно обойдя ряд мольбертов, я добрался до картины, не имевшей эскиза, которая напугала меня и потрясла до глубины души. На ней были изображены Титус и Корнелия. Брат и сестра рука об руку шли вдоль ручья, с нежностью глядя друг на друга. Умерший — или же не совсем — сын и изнемогающая от дум об исчезнувшем родителе дочь. И сколько бы я ни тщился подыскать этому жесту Рембрандта объяснение или оправдание, их не было и быть не могло — от этого полотна, как и от остальных, исходила смертельная угроза.
Я повернулся к мастеру:
— Почему вы решили изобразить ваших детей? — От охватившего меня волнения я едва мог говорить.
Рука старика с кистью замерла, и он, вздрогнув, повернулся ко мне, словно забыл о моем присутствии.
— Так они оба всегда со мной, — пояснил он. — Ван дер Мейлен подсказал мне идею, и я благодарен ему за это. Вот вернусь на Розенграхт и покажу ее моим детям. Вот они порадуются.
— Титус уже ничему не порадуется, — безжалостным тоном ответил я. — Ваш сын умер. Вы что, забыли об этом?
Рембрандт едва улыбнулся, снисходительно, будто общался со слабоумным.
— Ошибаетесь, но я на вас не в обиде. Я тоже считал Титуса умершим, когда мы похоронили его в церкви Вестеркерк. На самом деле он не умер. У него была особая форма чумы, когда покойника трудно отличить от живого. Его вылечил доктор ван Зельден, и теперь благодаря этому человеку Титус выздоравливает. Я уже несколько раз говорил с сыном. Конечно, он еще очень слаб, все время лежит и не переносит света, но уже скоро окончательно поправится. Ван Зельден пообещал мне это, и я его вечный должник.
Хотя мне и не были известны детали, я начинал понимать дьявольскую, изощренную игру, в которую Антон ван Зельден и его свита втянули Рембрандта, воспользовавшись явным безумием старика. Стала ли упомянутая невменяемость Рембрандта следствием возраста, либо потери сына, или же коварной лазури, используемой им в работе, — все это было мне пока не известно. Вероятнее всего, роль сыграло и то, и другое, и третье. Во всяком случае, жерардисты мастерски воспользовались умопомешательством живописца в своих целях.
Я спрашивал себя и о том, отчего Рембрандт, несмотря на постоянный контакт с дьявольской краской, не впал в полное безумие, как это произошло с Гисбертом Мельхерсом, например, или же Мельхиором ван Рибеком, или моим другом Осселем Юкеном. И на этот вопрос я не находил ответа.
— Так вы помогаете жерардистам оттого, что обязаны доктору ван Зельдену возвращением к жизни вашего Титуса? Тем, что получили возможность видеться с ним?
Рембрандт почесал затылок деревянным концом кисти.
— Жерардисты? О ком вы говорите?
Значит, он даже не понимает, во что ввязался. Может, сейчас мне все же удастся привести его в чувство, освободить от заклятия?
Я приблизился к мастеру.
— Ваши картины, эти полотна в лазурных тонах, несут людям смерть. Вы знаете об этом?
Презрительный жест, которым Рембрандт отреагировал на сказанное мною, мог означать, что это обстоятельство мало беспокоило его.
— Ну, отправится на тот свет парочка подлецов, и что с того? Все мы в один прекрасный день будем там.
Ткнув кистью в лазурь, преобладавшую сейчас на его палитре, он загадочно улыбнулся:
— Взгляните, Зюйтхоф, разве вы видели подобный оттенок где-нибудь еще? До сих пор я мало ценил синеву, но эта — нечто особенное, непередаваемое, единственное в своем роде. От нее исходит сияние, оно идет изнутри, проникая в души людей, высвечивая в них самое сокровенное, будь то добро или же зло. Чем больше вы всматриваетесь в этот цвет, тем лучше понимаете, отчего синий цвет всегда считался королевским, божественным.
— Его, между прочим, иногда называют и дьявольским. Это мне куда ближе.
— Не пойму, что вы имеете в виду, Зюйтхоф.
Я схватил старика за плечи и слегка встряхнул, чтобы вернуть его к действительности, вывести из одури, в которой находился мастер.
— Вас обманули, мастер Рембрандт! И продолжают обманывать! В краске, которую вы используете, нет ни грана божественного. Она от начала и до конца творение сатаны и подвигает людей на недобрые деяния, разжигая в них стремление навредить себе и своим близким. И вы, поддавшись ее зловредным чарам, вредите и себе, и своей дочери Корнелии!
Рембрандт осторожно отстранился от меня, отступил на пару шагов и окинул меня отчужденным взором:
— Что за околесицу вы тут несете? Я никогда не делал и не сделаю Корнелии ничего дурного!
— Нет, делаете! Уже хотя бы тем, что торчите здесь, тогда как она на Розенграхт убивается из-за вас.
— Вздор! — пробурчал он. — Корнелии отлично известно, где я и почему.
— Это и есть ложь, которой вас опутали с ног до головы, чтобы притупить вашу бдительность.
В глазах старика вспыхнуло беспокойство. Может, мне все же удалось задуманное? Может, Рембрандт наконец опомнится?
— Разыщите Корнелию и спросите у нее, — продолжал я. — И я готов отвести вас к ней.
— Нет, ничего из этого не выйдет, — помедлив, ответил старый мастер. — Я пообещал ван Зельдену и ван дер Мейлену оставаться здесь до тех пор, пока не завершу всю работу.
— Вас ничто не обязывает соблюдать данное обещание. Оно куплено ложью. И потом, просто так ни вас, ни меня отсюда не выпустят. Неужели вы этого не понимаете?
— Если, как вы утверждаете, нас отсюда никто не выпустит, какой тогда смысл предлагать мне отправиться на Розенграхт? — резонно возразил мастер.
Оказывается, не так уж он и невменяем, мелькнула у меня мысль.
— Нам остается только бежать отсюда, мастер Рембрандт. Вы здесь дольше меня, и наверняка вам известен способ, каким отсюда можно выйти. И если мы будем с вами заодно, можете не сомневаться, мы осилим задуманное!
— Бежать? Нет, ни в коем случае. Если я нарушу данное доктору ван Зельдену обещание, Титус не поправится. Я не могу подвергать риску здоровье моего сына! Разве способен я пойти на такое?! Тем более во второй раз!
— Что вы хотите этим сказать? — не понял я.
— В свое время Титус по моей милости уже чуть было не умер от чумы. Я опустил руки, потому что мне показалось, что ему уже ничем не помочь. А доктор ван Зельден вернул его к жизни. Разве могу я допустить, чтобы Титус ждал и не дождался помощи от меня?
Снова взяв старика за плечи, я тихо заговорил, чтобы не услышали те, кто сторожил за дверью:
— Слушайте меня внимательно, мастер. Здесь вам больше оставаться нельзя. И работать над этими
