269
Цитата из пушкинского «Моцарта и Сальери», начинающая «моцартовскую» тему «АМВ».
270
Ср. в «Меди…»: «И простудился я на Патриарших Прудах, возле десятого дерева с краю, если считать от грелки, откуда выбегают косые конькобежцы. Меня продуло парадным ветром оркестра, этой медной отдышкой труб, тарелок и барабана. Это случилось вчера <…> Прохожу мимо десятого дерева с краю, мимо единственной в мире колючей проволоки <…> Возле него она сказала мне — люблю. За последние пять лет никто не говорил мне ночью, в снегу, возле колючей проволоки, у черного деревца „люблю“». [343] См. также ст-ние К. «Каток» (1923): «В атаку, конькобежцы! // Раскраивайте звезды по небу // Пускай „норвежками“ раскосыми // Исполосован в свист каток! // <…> // Над Чистыми и Патриаршими // Фаланги шарфов взяты в плен. // — Позвольте, я возьму вас об руку. // Ура! Мы в огненном кольце! // Громите фланг. // Воруйте маршами // Без исключенья всех Елен!»[344]
271
Ср. в рассказе «Медь…»: «— Не отпускай меня, — говорила она, и снег налипал на ее ресницы. — Зачем ты отпускаешь меня? Что без тебя я буду делать?
Но вокзал уже грозил циферблатом, поезда уже кричали в метели, и бляхи носильщиков гремели номерами, как щиты героев. Билет был прострелен навылет, и никакая сила в мире не могла заставить его выжить.
— Зачем ты меня отпускаешь? — спросила она на площадке вагона, когда уже дважды прозвонил колокол. — Увези меня отсюда к себе. Я не могу без тебя жить. Ты потеряешь меня.
Я молчал. Я знал, почему ее отпускаю. Мне нужна была любовь на всю жизнь. Или — к чорту! На меньшее я был не согласен. Весной она приедет, и уже все время мы будем вместе. Проклятая жадность. Все или ничего».[345] Ср., однако, в мемуарной заметке дочери Елены Афанасьевны Булгаковой: «Факт знакомства с В. П. Катаевым раздут до невероятных размеров. А спрашивал ли кто-либо саму Елену Афанасьевну, как она относится к этому знакомству? Если бы Валентин Петрович Катаев не был писателем, встреча с которым „престижна“ <…>, то этот эпизод жизни Лели не был бы даже упомянут».[346] Современное здание Брянского вокзала (с 1934 г. — Киевский вокзал) было возведено в 1913–1917 гг. по проекту арх. И. Рерберга. Вокзал выстроен в модном в начале ХХ в. неоклассическом стиле.
272
Герой рассказа «Медь…» приехал в Киев к Леле, где и сжег свои письма к ней, а Леля сожгла свои письма к герою. В Киеве же они навсегда расстаются — Леля отказывает герою рассказа. Ср. также в ст-нии К. «Разрыв» (1923): «Затвор-заслонка, пальцы пачкай! // Пожар и сажа, вечно снись им. // Мы заряжали печку пачкой // Прочитанных, ненужных писем»[347] и во все той же «Меди…»: «— Кстати, о печке: вот ваши письма. Их четыре, они всегда со мной. Два любимые, старые. Два — новые, в цветных отвратительных конвертах, лживые и колеблющиеся. Кроме того, случайная записка и вязаная перчатка с левой руки, которую я клал себе под подушку, ложась спать.
— Возьмите свои игрушки и отдайте мне мои.
Она, не глядя, выдвигает ящик стола.
Заслонка открывается как затвор гаубицы и глотает пачки заряда, огонь гудит в колене трубы. Она опускает ресницы. Ну, вот и все».[348]
Леля Булгакова (3-я слева, в нижнем ряду).
273
Ср. в ст-нии К. «Киев»: «Я взорвать обещался тебя и твои словари, // И Печерскую лавру, и Днепр, и соборы, и Киев. // Я взорвать обещался. Зарвался, заврался, не смог».[349] В апреле 1923 г. К. женился на Анне Сергеевне Коваленко. Летом 1924 г. Е. А. Булгакова окончила Киевский институт народного образования и переехала в Москву, поселившись у Н. А. Земской.[350] В Москве Леля Булгакова познакомилась с другом мужа Н. А. Земской Михаилом Васильевичем Светлаевым, за которого 4.02.1925 г. вышла замуж.[351] Остается невыясненным, летом какого года К. мог встречаться с Лелей и гулять с ней по Москве, учитывая, что ко времени ее приезда в Москву в 1924 г. он был женат уже несколько месяцев. Возможно, отрывок о пионерах и летних прогулках с Лелей был целиком вымышлен К.
274
«Московский дождик» — ст-ние О. Мандельштама 1922 г., полностью цитируемое К.
275
Точный адрес Главполитпросвета был: Сретенский бульвар, д. 6, 4-й подъезд, 2 эт. Портрет Н. К. Крупской (1869–1939) см. также в очерке К. и Л. В. Никулина «Крупская на трибуне»: «Мы увидели впервые Надежду Константиновну на трибуне, и ее человеческий облик был в тысячу раз замечательнее, чем тот монументальный, который мы себе представляли <…> Речь Крупской не суха, не дидактична, у нее есть самые теплые, можно сказать лирические ноты в голосе <…> соратница Ленина живет и работает в дни осуществления его великих идей, тех идей, которые в наши дни воплощаются в жизнь лучшим учеником Ленина т. И. В. Сталиным».[352]
276
Ср. в мемуарах С. И. Липкина: «Мандельштам (не на словах, конечно) то преувеличивал свою известность, то видел себя окончательно затерянным в толпе»[353] и Э. Г. Герштейн: Мандельштам «внезапно остановился, пораженный догадкой: — „А вы читали мои стихи?“ — „Нет“. Он рассердился ужасно. <…> — „Но, кажется, только что вышла Ваша книга?“ — растерялась я. „Там нет новых стихов!! Я уже много лет их не пишу. Пишу… написал… прозу…“ — гневно кричал Мандельштам и, задыхаясь от раздражения, бросил меня одну на пустынной аллее».[354]
277
В ст-нии О. Мандельштама «Мне Тифлис горбатый снится…» (1920): «Если спросишь „Телиани“ — // Поплывет Тифлис в тумане».
278
Жанр крыловской басни О. Мандельштам позднее пародийно стилизовал в своих «дурацких баснях» (авторское определение). Например: «Однажды из далекого кишлака // Пришел дехканин в кооператив, // Чтобы купить себе презерватив. // Откуда ни возьмись, мулла-собака, // Его нахально вдруг опередив, // Купил товар и был таков. Однако!». Ср. с шуточным ст- нием самого К. 1928 г., помещенным в стеклографированной малотиражной брошюре, составленной Алексеем Крученых: «Граждане, запомните! // Не сидите в комнате, // Не пейте аперитив, // Ходите в кооператив // Историю опередив».[355]
279
