ты… А шестая опять тебя!.. И так всю жизнь!..
Горькая слеза поползла по его тоскливым скулам.
— Между прочим, одну бы рюмочку бы действительно бы не мешало бы… Для опохмеленья… Мало- мало… Чего бы сообразить на половинку?.. Гм…
На другой день Филька, Шурка и совсем крошечная Соня с нетерпением топтали снег возле Гаврикова крыльца. Уже самое время было начинать демонстрацию, а Гаврик все не выходил. Наконец он появился. Лицо его было страшным. Оно казалось перевернутым.
— А где же лозунги? — с тревогой спросила маленькая Соня, которой всю ночь снились трубы и знамена.
— Папенька… вчерась… пропил… — прерывающимся голосом сказал Гаврик.
— Значит, что жа? — глухо спросил Филька. — Демонстрация, что ли, переносится?
— Отменяется… — сказал Гаврик.
Судорога тронула его горло. И почти беззвучным шепотом он прибавил:
— И валенки мои… тоже пропил!..
И тут Филька, Шурка и Соня заметили, что Гаврик бос.
— Не так, главное, валенков жалко, как, понимаешь ты… головастиков… — выговорил он и вдруг затрясся.
1927
Толстовец*
Когда приятели Пети Мяукина бодро спрашивали его: «Ну как дела, Петя? Скоро в Красную Армию служить пойдем?» — Петя Мяукин рассеянно подмигивал глазом и загадочно отвечал:
— Которые пойдут, а которые, может, и не пойдут…
— Это в каком смысле?
— А в таком. В обыкновенном.
— Ну, все-таки, ты объясни: в каком таком?
— Известно, в каком! В религиозно-нравственном.
— Что-то ты, Петя Мяукин, путаешь.
— Которые путают, а которые, может, и не путают.
— Да ты объясни, чудак!
— Чего ж там объяснять? Дело простое. Мне отмщение, и аз воздам…
— Чего-чего?
— Того-того. Аз, говорю, воздам.
— Ну?
— Вот вам и ну! Воздам и воздам. И вообще, духоборы…
— Чего духоборы?
— А того самого… которые молокане…
— Странный ты какой-то сделался, Петя. Вроде малохольный. Может, болит что-нибудь?
— Болит, братцы.
— А что именно болит?
— Душа болит.
Приятели сокрушенно крутили головой и на цыпочках отходили от загадочного Мяукина.
За месяц до призыва Петя Мяукин бросил пить и даже перестал гонять голубей.
По целым дням он пропадал неизвестно где. Несколько раз знакомые видели Петю в вегетарианской столовой и в Румянцевской библиотеке.
За это время Петя похудел, побледнел, стал нежным и гибким, как березка, и только глаза его светились необыкновенным внутренним светом — вроде как бы фантастическим пламенем.
На призыв тихий Петя явился минута в минуту. Под мышкой он держал объемистый сверток.
Комиссия быстро рассмотрела стройного, красивого Петю.
— Молодец! — бодро воскликнул председатель, ласково хлопнув его по плечу. — Годен! В кавалерию!
— Я извиняюсь, — скромно опустил глаза Петя, — совесть не позволяет.
— Чего не позволяет? — удивился председатель.
— Служить не позволяет, — вежливо объяснил Петя.
— Это в каком смысле не позволяет?
— А в таком смысле не позволяет, что убеждения мои такие.
— Какие такие?
— Религиозные, — тихо, но твердо выговорил Петя, и глаза его вспыхнули неугасимым пламенем веры.
— Да вы, товарищ, собственно, кто такой? — заинтересовался председатель.
— Я-с, извините, толстовец. Мне, так сказать, отмщение, и аз, так сказать, воздам. А что касается служить на вашей службе, так меня совесть не пускает. Я очень извиняюсь, но служить хоть и очень хочется, а не могу.
— Скажите пожалуйста, такой молодой, а уже толстовец! — огорчился председатель. — А доказательства у вас есть?
— Как же, как же, — засуетился Петя, быстро развертывая пакет. — По завету великого старца- с… — скромно прибавил Петя, вздыхая, — мне отмщение, и аз воздам. А если вы, товарищ председатель, все-таки сомневаетесь насчет моих убеждений, то, ради бога, бога ради… проэкзаменуйте по теории.
Петя засуетился, вынул пачку книг и разложил их перед комиссией.
— Всего, можно сказать, Толстого до последней запятой произошел. Как хочите, так и спрашивайте. Хочите — с начала, хочите — с середины, а хочите — с конца. Туды и обратно назубок знаю. Например, из «Князя Серебряного» могу с любого места наизусть произнести. Или, скажем, роман «Хождение по мукам». Опять же «Хромой барин». А что касается драмы в четырех действиях «Заговор императрицы», то, верите ли, еще в двадцать четвертом году мы с папашей-толстовцем и мамашей-толстовкой раз шесть ходили в летний театр смотреть…
Петя обвел комиссию круглыми, честными голубыми глазами.
— Можно идти? — деловито спросил он и быстро надел штаны на пухлые ноги, покрытые персиковой шерстью.
— Годен! В кавалерию! — закричал председатель, корчась от приступа неудержимого хохота. Многие члены комиссии, извиваясь и взвизгивая, ползли под стол.
Вечером Петя печально сидел за ужином и говорил родителям:
— А между прочим, кто же его знал, что этих самых Толстых в СССР как собак нерезаных! Один, например, Лев Николаевич, старикан с бородой, главный ихний вегетарианец, другой — Алексей Константинович, который «Князя Серебряного» выдумал, а третий тоже Алексей, но, понимаешь ты, уже не Константинович, а, обратно, Николаевич… Тьфу! И все, главное, графы, сукины дети, буржуи, чтобы они сдохли! Попили нашей кровушки… Я из-за них, сволочей, может, восемь фунтов в весе потерял!..
— Кушай, Петечка, поправляйся, — ласково говорила мамаша, подкладывая загадочному Пете на тарелку большие телячьи котлеты, и светлые вегетарианские слезы текли по ее трехпудовому лицу, мягкому и коричневому, как вымя.
1927
