оставить его без наблюдения было нельзя.
Тригер зажмурился, как будто у него заболели глаза.
— Семечкин, берешь на себя водопровод?
Тригер не доверял Семечкину. Но на худой конец мог пригодиться и Семечкин.
Семечкин солидно и басовито покашлял.
Ему польстило неожиданное предложение Тригера. Значит, все-таки кое-кто ценит его, Семечкина. Значит, все-таки кое-кому может он, Семечкин, понадобиться.
Семечкин выступил из-за двери в купе. Он даже слегка порозовел. Конечно, это было совсем не то, на что он рассчитывал утром, но тоже недурно. Во всяком случае, поближе к рекорду.
— Что же, — сказал он, — это можно. Отчего же.
Тригер вписал в схему под точкой водопровода: «Семечкин».
Маргулиес обнял за плечи Ищенко. Близко заглянул ему в глаза.
— Ну, успокоился, командарм?
Ищенко хотел нахмуриться, но против воли щеки его разлезлись в улыбку. Но он тотчас же овладел собой и сурово сказал:
— За меня не беспокойся. Я за своих хлопцев отвечаю.
Брызнул телефонный звонок. Кутайсов поднял руку и лениво поймал трубку:
— Да. Вагон «Комсомолки». Слушаю. В чем дело?
Он уткнулся вместе с трубкой в подушку (ша, ребята!).
— Ну? В чем дело? Я слушаю!
Он некоторое время лежал молча, носом в подушку, с трубкой возле уха. Потом сказал:
— Бригадир Ищенко? Тут. Сейчас передаю.
И к Ищенко:
— Бери трубку. Тебя.
— Меня?
Ищенко тревожно оглянулся. Его еще никогда не вызывали по телефону.
— Тебя, тебя. Из конторы. Бери трубку.
Бригадир неумело, с грубой осторожностью взял трубку, повернул ее и аккуратно приставил к уху.
— Альо, альо! — закричал он преувеличенным голосом. — У телефона бригадир Ищенко. Что надо?
Как бы предчувствуя нечто необыкновенное, все замолчали.
В окно ударила короткая пулеметная очередь пневматического молотка на домне.
Ищенко стоял, напряженный, с трубкой у виска, и слушал. Он побледнел и, не говоря ни слова, положил трубку на койку.
— В чем дело?
Ищенко растерянно оглянулся.
— Нашла самое подходящее время, — произнес он глуховато.
— Что такое?
— Баба моя… — сказал Ищенко. — Скаженная женщина…
Он беспомощно, мило, застенчиво и общительно усмехнулся.
— Представьте себе — родить начала, что вы скажете!
Он некоторое время постоял среди купе, не зная, что lелать. На его темном лбу сиял пот.
— Надо отвозить. Все расступились. Он вышел.
XXXV
Никто в этот особенный день не заходил далеко от барака.
Скоро собралась вся бригада.
— Значит, так, — сказал Сметана, садясь на землю.
Он обхватил колени руками, положил на колени голову и закачался.
Из окон барака слышались негромкие, правильно чередующиеся крики: «А-а-а… А-а-а-а… У-у- у…»
Это стонала Феня.
Она с утра была на ногах, ни разу не присела. До десяти часов она переделала все дела.
Больше делать было нечего. А день только начинался.
Феня томилась, не зная, куда себя девать. Ей все казалось, что еще что-то не доделано, не устроено, не окончено. И надо было торопиться, и некуда было торопиться.
Тогда она увязалась с бабами на собрание женского актива.
Оттуда женщины пошли на субботник — строить ясли. Феня включилась в актив и пошла с ними.
Ее отговаривали. Она не слушалась.
«Когда это еще будет!» — говорила она.
И шла.
Среди женщин было много беременных. Она не хотела от них отставать. В этом было столько же упрямства, сколько и хитрости, хозяйственного расчета.
Феня еще с утра решила остаться здесь при муже навсегда. Ей здесь нравилось. Продукты хорошие, и ударная карточка, и мануфактура бывает. Но, оставаясь здесь, она не предполагала оставаться без работы. Нет. Она будет работать.
Работы сколько угодно, только давай-давай. Пойдет на рудник откатчицей, пойдет в столовую подавальщицей, пойдет к грабарям землекопкой. А так, без дела сидеть дома — мужней женой — это от людей совестно и скучно.
И, опять же, одна ударная карточка хорошо, а две — лучше.
Но будет ребенок…
Куда его девать? В яслях всюду полно. Если же актив участка построит свои ясли, то, поскольку она сама строила ясли и была в этом активе, — ее ребенка туда в первую очередь. Это уж верно.
И она шла, и таскала доски, и утирала пот, и хозяйственно суетилась, распоряжалась, тяжело ступая на пятки и оступаясь и обливаясь потом, и подписывала какое-то заявление, и пела песни…
Но Феня не рассчитала сил. Силы вдруг пропали. Ей стало худо.
Ее кое-как довели до барака.
А идти было километра два. Пыль, зной, духота, ветер упал.
Побежали за Ищенко. Ищенко нигде нет. Позвонили в контору участка. Оттуда в «Комсомолку». Там нашли. Сказали.
А Феня лежала меж тем на койке, стонала:
— А-а-ай, Костичка… У-у-уй, Костичка…
Соседи мочили ей полотенцем голову, давали пить. Под окнами шумела бригада.
— Значит, так, — сказал Сметана. — Ходил я на участок. Маргулиес молчит, пока ничего не говорит. Выжидает. Корнеев не против. Мося, конечно, роет носом землю. Ну, ясно. Сейчас Ищенко придет — будет докладывать. Стало быть, все в полном порядке. Да…
— Теперь слово за нами, товарищи! — закричала вдруг Оля Трегубова пронзительным, митинговым голосом, выкатывая свои небольшие голубые глаза, и без того сильно навыкате.
— Ша! — крикнул Сметана. — Закройся. Я тебе слова не давал.
Он изловчился, молниеносно схватил Трегубову за ноги и дернул. Она ахнула и со всего маху, с треском, села на ступеньку.
Прикусила язычок.
— Ух, ты!
— Значит, такая картинка, — спокойно продолжал Сметана. — Теперь, как совершенно правильно заметила товарищ Трегубова, вопрос за нами…
