который писал:
Он их обнимал без жестов оперных,
Без густых лирических халтур,
Он их обнимал — пустых и чопорных,
Тоненьких и длинноногих дур.
Разумеется, что без оперных жестов и лирических халтур. Но это были особы не пустые, не глупые и не чопорные. И все же ЛЮ оставалась для него женщиной его жизни. Она всегда вставала между поэтом и его увлечением, хотела она этого или нет. Он же был бумерангом, который всегда возвращался к ней.
«Маяковский лежал больной гриппом в своей маленькой комнате в Гендриковом переулке, — вспоминала Наталья Брюханенко. — Я пришла его навестить. У меня была новая мальчишеская прическа, одета я была в новый коричневый костюмчик с красной отделкой, но у меня было плохое настроение, и мне было скучно.
Вы ничего не знаете, — сказал Маяковский, — вы даже не знаете, что у вас длинные и красивые ноги.
Вот вы считаете, что я хорошая, красивая, нужная вам. Говорите даже, что ноги у меня красивые. Так почему же вы мне не говорите, что вы меня любите?
Я люблю только Лилю. Ко всем остальным я могу относиться хорошо или очень хорошо, но любить я уж могу только на втором месте. Хотите — буду вас любить на втором месте?
Нет! Не любите лучше меня совсем, — сказала я. — Лучше относитесь ко мне очень хорошо».
И она ушла.
Всем женщинам, которые ему нравились, всем — без исключения! — он рассказывал о Лиле, как он ее любит, какая она замечательная, и бывал раздосадован, когда они не хотели разделить его восторги.
Героини романов Маяковского отвечали ему взаимностью, но всерьез связать с ним свою жизнь не решались. Они чувствовали, что страсти со стороны ЛЮ не было, но все же боялись возрождения их любовных отношений. Они понимали, что завтра у ЛЮ переменится настроение, она взглянет на него, и он уйдет к ней. К ней! Но она не бросала на него тот взгляд, которого он так ждал:
Надо мной, кроме твоего взгляда,
Не властно лезвие ни одного ножа!
Она же не опасалась соперниц: «У нас в доме всегда бывали красивые женщины, — говорила Лиля. — Наташа Брюханенко, Клава Кирсанова, Галя Катанян — кто еще? Юлия Солнцева и Зинаида Райх, Нора Полонская и Ро- зенель. Они всегда украшали компанию, на них приятно было смотреть. Правда, бывала и Рита Райт, по работе — ну, та уж отдувалась за всех».
Лиля Юрьевна переносила их разрыв легче. Если бы она страдала, то могла бы вернуться — ведь она ушла от него, а не он. Но этого не происходило. Правда, она была постоянно при нем, они жили под одной крышей в Ген- дриковом, вместе ездили отдыхать, ходили в театр, занимались редакционными делами и т. д. Но не более. «Живя в одной квартире, мы все трое старались устраивать свою жизнь так, чтобы всегда ночевать дома, независимо от других отношений. Утро и вечер принадлежали нам, что бы ни происходило днем», — говорила она. Да, это то, о чем она писала ему в 1923 году. Маяковский ревновал, страдал, мрачнел.
Как-то в сороковых годах мы говорили с ней о поэме Асеева «Маяковский начинается», и ЛЮ сказала: «Коля судит о Маяковском по себе, а сам полная ему противоположность. Прожил с ним жизнь, но так ничего и не понял. Вот он пишет обо мне: «Любила крепко, да не до конца, не до последней точки». Это неверно, я любила Володю «до последней точки», но я ему не давалась. Я все время увиливала от него. А если бы я вышла за него замуж, нарожала бы детей, то ему стало бы неинтересно и он перестал бы писать стихи. А это в нем было главное. Я ведь все это знала!» Помню, как меня удивили эти слова.
У нее было вполне терпимое, порой дружеское отношение к возлюбленным Маяковского, и они платили ей тем же.
Софья Шамардина и Лиля Юрьевна до конца дней оставались в прекрасных отношениях. Шамардина была партийным ортодоксом, отсидела семнадцать лет, но это ее не отрезвило. И умерла она в доме для старых большевиков в Переделкине в 1980 году. Когда ЛЮ летом жила там на даче, она посылала ей со мной то конфеты, то книги, лекарства — им самим уже было трудно ходить.
Наталья Брюханенко, зная, что Лиля отговорила Маяковского от их брака, дружила с ней до конца дней, обожала ее, и Лиля всегда была для нее авторитетом.
С Вероникой Полонской, у которой с поэтом был роман в 1930 году и которая была свидетельницей последних его минут, она тоже сохранила прекрасные отношения, и та отвечала ей взаимностью.
Ни к кому никакой запоздалой или заочной ревности. Исключение составляла одна. Она звалась Татьяной. Татьяной Алексеевной Яковлевой.
ЛЮ ревновала к ней лишь потому, что поэт посвятил ей стихи, то есть изменил в творчестве. В «Про это» он спрашивал: «Но где, любимая, где, моя милая, где — в песне! — любви моей изменил я?» ЛЮ считала, что в двух стихотворениях, посвященных Татьяне Яковлевой. Лиля хотела быть единственной его музой и, в сущности, осталась таковой. Все полные собрания его сочинений посвящены ей. Но все же эти два стихотворения написаны другой! И ЛЮ ревновала.
В ее неопубликованных записках есть такие строки: «Я огорчилась, когда Володя прочел «Письмо из Парижа о сущности любви». Маяковский на мое огорчение огорчился еще больше меня, уверял, что это пустяки, «копеек на тридцать лирической мелочи», и что он пишет сейчас стихи мне в виде письма, что это будет второе лирическое вступление в поэму о пятилетке (первое — «Во весь голос»), что обижаться я на него не вправе, что «мы с тобой в лучшем случае в расчете, что не нужно перечислять взаимные боли и обиды». Что мне это невыгодно, что я еще останусь перед ним в большом долгу».
О Татьяне Яковлевой у нас в стране всегда говорили глухо и неправдоподобно. Имя ее в печати даже не появлялось. Стихотворение «Письмо Татьяне Яковлевой» никогда не упоминалось. Его опубликовали лишь двадцать восемь лет спустя. Это и естественно для той поры — разве мог «талантливейший поэт советской эпохи» влюбиться в эмигрантку? Да никогда в жизни! А он влюбился.
Она жила в Пензе, и в голодный год Гражданской войны заболела туберкулезом. Ее дядя, известный художник Александр Яковлев, живший в Париже, добился для нее визы, и в 1925 году она приехала в Париж с намерением лечиться, с жаждой славы, успеха и ненавистью ко всему советскому. Дело кончилось тем, что она стала не- возвращенкой.
У Татьяны была врожденная стать, она была натуральная блондинка, длинноногая, спортивная. В 1928 году, когда Маяковский был в Париже, Эльза Триоле познакомила его с ней.
«Я сразу почувствовала, что все в его жизни переменилось, — рассказывала мне Татьяна. — Все было так нежно, так бережно. В первую встречу — было холодно — он снял свое пальто в такси и, попросив разрешения, укутал мои ноги. Когда на другой день мы обедали, все его внимание было сосредоточено на мне, и вдруг я поняла, что стала центром его внимания. Было неизвестно, во что это выльется, но что я стала центром его внимания — это факт. Он был красивый, совершенно необычайного остроумия, обаяния и колоссального сексапила. Что еще нужно, чтобы вспыхнул роман? Но это было не то, что он мне нравился, я его полюбила, полюбила по- настоящему. Мы стали видеться каждый день, в записной книжке я или он писали название кафе, час, адрес отеля, где он жил и где мы встречались».
Там же он написал и посвятил ей два стихотворения: «Письма из Парижа товарищу Кострову о сущности любви» и — недели через две — «Письмо Татьяне Яковлевой».
Когда он писал:
Иди ко мне, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук,
это он звал ее вернуться с ним в Россию. Она его любила, он это знал, но ее любовь, видимо, была недостаточно сильна, чтобы бросить все и с ним уехать в Россию, которую она ненавидела.
Татьяна рассказывала:
«Он мне писал в письмах: «Лиличка вчера на меня накричала, сказала — слушай, если ты ее так ужасно любишь, то бросай все и поезжай, потому что мне надоело твое нытье», — что-то в этом духе. Он мне все время говорил про Лилю. Между ним и мною Лиля была открытым вопросом. Он никогда ничего не скрывал от нее, хотя у них ничего общего не было в последнее время. У них все было кончено, но он обожал ее как друга. Про меня она узнала из стихов. И он ей сказал, что хочет строить жизнь со мной. Она сказала:
