физически не хватает рядом. Пустота, улетает куда-то сон. Она принимает душ, ложится, читает, но, не выдержав этого ощущения пустоты, набирает номер.
— Слушаю… — низкий голос приглушен на басах.
— Андрюш, это я.
— Слава богу! — И такое облегчение в его голосе, что Даша смеется от радости. — Ты зачем меня выгнала, говори! Я тут сижу и колдую: позвони, ну хоть позвони, что ли. Нет, думаю, спит, сурок бессовестный!
— Андрюш, я не выгоняла. Я потом сама расстроилась…
— Почему?
— Захотелось к тебе.
— А-а-а, — Андрей очень доволен. — Это я наворожил, ехал и колдовал: пусть тоже скучает, вот пусть скучает.
— Мне без тебя плохо.
— Мне тоже, Данечка.
— Скажи еще что-нибудь!
— Люблю, Даша, серьезно.
— А Галю?
— И Галю.
— Правда?
— Да. Знаешь, когда это понял, почувствовал? Когда она заболела. Вошел, а Галя такая жалкая, маленькая, ты такая растерянная, вы, три женщины, совершенно беспомощны! И когда 'скорая' нас везла, такой страх на меня нахлынул — вдруг мы ее потеряем…
— Спасибо тебе!
— Что ты говоришь, Даша?
— Спасибо.
— Глупенькая… Спи, до завтра.
И вот они снова сидят в Александровском садике — Даша и Света, дочерна загоревшая под южным беспощадным солнцем, старая и печальная.
— Я как мертвая, Даша. Даже море не оживило меня. Почему так, скажи?
— Потому что ты себя принуждаешь.
— Это только слова.
— Нет, это истинная, святая правда. Все кончено у вас с Женей, а ты стараешься ничего не видеть — из-за ребят, потому что им нужен отец, из-за своей зарплаты, на которую невозможно жить.
— Нет, не только поэтому. Пойми, я привыкла быть замужем! Когда ушел Женька, не могла ездить в метро. Смотрю на тех, кто напротив, и думаю: 'Все счастливей меня — и эта, толстая, и та — совсем уж седая, потому что рядом с ними мужья'.
— Да, помню, и я так чувствовала — ужасную обделенность… Но потом началась новая жизнь — интересней, полнее прежней. Не сразу, конечно: эту мертвую полосу приходится перейти. Зато потом появляется такое чувство свободы, уверенности, раскрепощенности. За независимость, Света, нужно платить, но она того стоит…
— Странно, Даша, ты совсем не считаешься с бытом, упрямо не живешь по его законам, и почему-то у тебя получается.
— Это не так уж сложно, я нашей всеобщей порабощенности бытом вообще не понимаю.
— Но быт — это и есть каждодневная жизнь.
— Нет, только фон для нее… Светик, решай! Попробуй что-то наладить, потерпи немного, а будет невыносимо — рви, иди дальше. Вернешься к теме, станет интересно, и деньги научишься зарабатывать, я тебе помогу. У тебя же лицо несчастного человека!.. Вот говорю так, а сама боюсь: помню, как скверно было после Вадима, да и ты, наверное, помнишь.
— Еще бы! Но даже эти муки, как ни странно, пошли тебе на пользу.
— Пожалуй… Если бы не развод, я так и не узнала бы, что такое любовь… 'Бежала через мосточек — перехватила кленовый листочек…' — это не для меня.
— У меня и любовь, и близость были только с Женей.
— Тогда все восстановится.
— Любовь, Даша, необратима.
— Ну и черт с ней, с любовью! Раз так, давай станем циниками. Женька приносит деньги, растит вместе с тобой ребят, а ты ездишь в экспедиции, путешествуешь — помнишь, как в наши юные годы?
— Поздно, Даша, все поздно, я привыкла жить жизнью семьи: 'Тише, папа работает'.
— Ты говоришь так, будто тебе не сорок, а семьдесят.
— Мне сто, Даша, не слушай меня: наверно, я просто бездарь, потому и живу так нелепо.
— Ничего не бездарь! Ты прекрасный учитель, растишь двоих сыновей, вы много лет были счастливы! Это кризис, Света, но он пройдет.
— Счастливы… Теперь мне кажется, что давно было скучно, неинтересно, что я давно потеряла себя… Смешно, мы не любим, а живем вместе, вы любите — и отдельно. Почему?
— Потому что это разные вещи, и они не всегда совпадают. Мне больше не нравится брак, Света, этот социальный институт не для меня.
— Вообще не для тебя?
— Не для меня теперешней, сорокалетней. Конечно, в молодости он нужен: свить гнездо, родить детей, их поставить на лапки. Но потом брак губит любовь, каждодневное общение утомляет, растет раздражение. Все-таки мужчина и женщина — породы разные, кровным родством не связанные. И когда проходит страсть, начинается отчуждение, а деваться некуда… Мы с Андреем все время вместе, разве этого мало? Неужели обязательно вместе обедать и ужинать, считать деньги, покупать мебель…
— А его твой образ жизни устраивает?
— Не знаю, сейчас не до того: мы поднимаем Галю.
— Тебе не кажется, что это эгоистично? У тебя дом, семья, а у него только ты. Тебе не приходило в голову, что он одинок, бесприютен, что заслужил тепло домашнего очага — так, кажется, это называлось когда-то?
— Но ведь всегда считалось, что в браке больше заинтересована женщина, — теряется от такого поворота проблемы Даша.
— В юности да, пожалуй, потому что ей время жить своим домом, рожать детей, а в нашем возрасте он в сто раз нужнее мужчине, — не щадит ее Света. — Ты права, любовь проходит — это уж аксиома, — всегда, не только в браке. Она как жизнь: цветет, взрослеет, становится мудрой, а потом старится и умирает.
— Может быть… Только сейчас я в это не верю, не могу даже представить, что мы разлюбим друг друга. Но если ты, к несчастью, права, то тем более — зачем нам брак?
— Затем, что ничего другого человечество еще не придумало. Только в браке люди остаются друг другу близкими, на смену любви приходит ощущение родства, общности.
— Близкими… Как ты и Женя?
Света молчит.
— Светик, прости!
— Ничего… Знаешь, только не смейся, но он все равно мне родной, мне его жалко, его унижение — как мое…
— Тогда все наладится.
— Ничего не наладится, зато в старости я не буду одна. Вот вспомнишь мои слова лет через десять.
— Да нельзя же делать сегодня то, чего будет не хватать тебе завтра!
— Как раз так люди и поступают. И вообще, ты заметила — любить стало как-то немодно, почти смешно, романы — другое дело…
Обе они замолкают, думая о своем, невидяще смотрят на красные, желтые, лиловые ковры
