— Да, опоздаю, да, без меня, в конце концов я только вчера прилетел… Почему-почему, раз шепчу, значит, так надо.
Там, в коридоре, осторожно кладут телефонную трубку.
Даша улыбается сквозь легкий утренний сон. Надо вставать: сегодня у нее первая лекция. Она глазами находит одежду, рывком встает с тахты, влезает в брюки и свитер, приоткрывает дверь и выглядывает. Никого. В кухне горит свет, мирно гудит чайник. Поколебавшись, она выходит, отыскивает туалет, ванную комнату. В ванной два стакана, в каждом по щетке. Даша умывается, пальцем чистит зубы, подумав, из трех полотенец берет то, что не тронуто.
В дверь деликатно стучат, заглядывает Андрей.
— Дашенька, разобрались? Да-да, это полотенце для вас, а щетку я сейчас принесу.
— Щетки уже не надо, — смеется Даша. — А мы разве на 'вы'?
— Нет. — Андрей обнимает ее сзади, прижимает к себе, в маленьком зеркальце — смущенные и счастливые глаза. — Просто я немножко боюсь: четвертая встреча, и ты каждый раз разная… А чего ты так рано встала? Я договорился, что опоздаю.
Очень по-мужски: у нее, конечно, дел быть не может…
— У меня в девять лекция, — мягко говорит Даша.
— А-а-а… Как жалко…
Он просовывает руки ей под свитер, ласкает грудь, полную новой, неутолимой жажды.
— Я не очень одета…
— Я чувствую…
— Не надо, Андрей, не надо…
Так она говорит, но тело ее молит совсем о другом, и он эту мольбу понимает.
— Мама, что Галя? Ничего не случилось?
Даша звонит из университетского автомата.
— Все в порядке. Встала, представь, без капризов — вчера загнала ее спать пораньше, — поела, правда, неважно. Купи, если найдешь, антрекоты и еще курицу, лучше импортную.
Екатерина Ивановна вешает трубку, ну как она не понимает: Даша вечность уже их не видела!
— Мамуль, это опять я. Мамуля, а ты как? Как сердце?
Екатерина Ивановна снисходительно смеется в трубку:
— А-а-а… мучит совесть, грешная дочь? Бросила нас одних… Да нет, все нормально, прекрасно провели без тебя вечер! И сердце в порядке. Иди работай. Про курицу не забудь…
Даша вздыхает. Курица нужна позарез, даже, пожалуй, две: с продуктами плохо, приходится думать о них бесконечно, ими без конца заниматься, жизни в ущерб. Но теперь на душе у нее так легко и свободно, что ее не раздражает ничто. Размахивая беспечно сумкой, она идет через дворик, а у лестницы ее ждет Ерофеев.
— Здрасте, — торопливо бросает он. — В концепции Рыбакова по древним славянам есть одна неточность…
Стекла очков воинственно блестят на солнце.
— Володя! — Даша с веселой досадой смотрит на Ерофеева. — Да плюньте вы на эти концепции! Влюбитесь, Володя!
— Не понял…
Ерофеев строго смотрит на Дашу, поправляет пальцем падающие на нос очки.
— И очки почините, — смеется Даша. — Вот прямо сейчас, шагайте на Арбат и вставьте новые стекла.
— Какие стекла? — возмущается Ерофеев, — При чем тут Арбат? В Ленинке у меня заказаны книги…
Даша снова смеется, машет рукой, бежит дальше. Наверху, у тяжелых дверей, останавливается.
— Володя! — голос звенит в ясном весеннем воздухе. — Все правильно: с любой концепцией стоит поспорить… Зайдите в час тридцать ко мне на кафедру.
Ерофеев удовлетворенно кивает и скрывается под аркой — пошел, значит, в буфет, по пирожки.
8
Так и пошла, понеслась, полетела ее новая жизнь. Как она жила без него так невыносимо долго? Все, что было, и все, что есть, наполнилось светом, все озарено любовью. Он звонит ей утром, чтобы услышать ее голос, она звонит ему после лекций, чтобы сказать, как лекции те прошли, они встречаются и гуляют по улицам или едут к нему, и расставаться им все труднее. Они говорят, говорят и не могут наговориться: ведь полжизни они почему-то прожили врозь. Но теперь они знают друг о друге все до конца, до самого донышка, во всяком случае, так им кажется. И не только сегодняшний или вчерашний день, но и день позавчерашний.
Теплыми вечерами Даша рассказывает Андрею о Волге, на которой росла, о широкой воде, о том, как она пахнет — ни с какой другой рекой не сравнить. Но Андрей упрямо предан Сибири, где жил он, где заканчивал институт.
— Какой там простор, Даша! Много земли, лесов, воздуха. И народ такой же — великодушный, широкий, я таких, как в Сибири, нигде не встречал, даже на трассе, а уж там мужики что надо!.. Приехал после института в один городок, снял комнату, обо всем чин чином договорился. Прожил месяц, принес за житье, а хозяева не берут. 'Да ладно, сынок, — говорят, — какие твои доходы…' Еле уговорил, грозился, что съеду. А уж чтоб не позвать к вечернему чаю, чтобы утром не угостить оладушками… Такое в Москве можешь себе представить?
Жадно, ненасытно прорываются они к внутреннему миру друг друга. Он читает Дашины любимые книги и дает ей свои, тоже любимые, она в курсе его многотрудных дел — как он жив еще при такой-то нагрузке, но зато интересно, игра стоит свеч, — а он посвящен в ее проблемы с той давней рукописью, которую Даша, очень волнуясь, дала ему прочитать.
Они вместе поехали в издательство — Даше одной было страшно, — и там, поправ правила и обычаи, ставшие почти законом, ее оставили — без рекомендаций, без одобрения ученым советом, без рецензий, вне плана.
— Ну что ж, мы обязаны зарегистрировать, — пожала плечами разрисованная, как дикарь, секретарша.
— Чуть постарше Гали, а гонору-то, — расстроился за Дашу Андрей.
— Это не гонор, — вздохнула Даша, — а традиционное неуважение к личности, к автору, которого никто не приглашал, который никому не известен, не представляет никакую организацию, только себя. Это даже называется как-то презрительно — 'самотек': никто их не зовет, а они тащат и тащат, делать им нечего!
— Но разве так можно? Ты же преподаешь в МГУ, ведь ты кандидат наук, эта девочка и сидит-то тут для тебя!
— Потому и надменна, как все в обслуживании.
— Ладно, — обнял Дашу за плечи Андрей, — это мы выдержим, правда?
— Придется… — Все-таки секретарша расстроила.
— Даша, я знаю, что возьмут твою рукопись, просто чувствую, ты мне веришь?
Конечно, она верит Андрею. И еще верит в свою работу. 'Стиль как выражение времени…' Идея зародилась еще с диплома.
…Диплом писался радостно и словно бы в лихорадке Сдерживая нетерпение, стараясь не спешить,
