«И город мечется, как черный дог под ночью…» Скорее «под ночью» мечется громадная страна… И только те, кто бредет по краешку огня, могут разглядеть хоть что-то в этой пронизывающей мир тьме.
Глава 15
– Не успело солнце сесть, а уже темно, – встретил Михеич возвращающегося из баньки мужчину. – Да и погоды стали такие – ни свет, ни тьма – не понять…
А ты по виду бодрее стал; сам я после баньки – вроде как заново народился… А вот что березового веничка нет – то не обессудь, не произрастают здесь березки те. А то и сосною, елкою в Сибири да за Уралом обмахиваются. А здесь – полынь-трава, дух от нее чистый, целебный, да силу злую гонит почище того ладана… Присаживайся, раб Божий Сергий… – Старик пододвинул к дощатому столу табуретку.
– Как вы меня назвали?
– Сергием. Сережей, значит. Нельзя ж человеку без имени. Похоже на твое или как?
Тот улыбнулся беспомощно, пожал плечами:
– Не помню.
– А Кришну помнишь?
– Кришну?
– Ну так… Кришну ты поминал… Говорил с ним… А себя – Сережей называл… Будто стучался ты к нему в дверь, стонал, приговаривал: «Сережа это, Сережа…»
– Кришна – это бог какой-то индуистский… Или герой?..
– Кришна, мил человек, одна из аватар Вишну…
– А-а-а… Грешно смеяться над больными. Я это слово и в твердой памяти не слыхал никогда.
– Аватара – значит нисхождение высшего бога к людям в какой-то форме, по-нашему, ипостаси, чтобы то или это дело свершить. Так вот, Кришна – это одно из воплощений Вишну. А само слово на санскрите обозначает «черный» или «темный»… А твой-то Кришна, которого в бреду ты звал, человек, я думаю, живой. Не припоминаешь?
Мужчина прикрыл глаза, но увидел не лицо, а несколько букв, начертанных крупным, круто заваленным вправо почерком: «КРШН», и в конце подписи – росчерк, похожий на клинок… И больше – ничего.
– Нет, – покачал он головой. – Не помню. Иван Михеич, а вы, случаем, не Бонгард-Левин на пенсионе?
– Кто?
– Бонгард-Левин, индолог.
– Жизнь прошла в трудах, а где труды, там и науки. Сорок лет с гаком – по казенным домам, а там – разные люди сиживали… ан видишь, вспомнил-таки Индию?
– Да я все хорошо помню…
– Все?
– Ну да.
– А ну-ка?
– Брежнев умер в восемьдесят втором, в ноябре. Потом – Андропов, Черненко.
Потом – Горбачев, перестройка началась… В девяносто первом… Да что я рассказываю – я действительно помню все… кроме своей собственной жизни! Кто я? Сколько мне лет? Откуда? – Он усмехнулся горько:
– Словно то, что я помню, я прочел в газете или книге… Или в учебнике…
– Ну, судя по аканию, московский ты парниша или подмосковный какой. А так – море тебя без документов принесло… Вроде – дар. Вот я, старый, и гадаю…
Ни татуировок на тебе – знать, не блатной, а…
– Иван Михеич, а почему все ж вы меня просто-напросто в больницу не отправили?
– Хе-хе… Знаешь, свет-сокол, как больницы наши зараз работают? Повезет, да здоровье выдюжит, так и выживешь, а не повезет… Да и куда тебя, беспамятного, везти было, а?.. Да в горячке?.. В ней концы и отдают… Списали бы покойничка, и вся недолга… А коли я мог выходить, а не выходил – на мне грех останется, а зачем мне лишний на девятом-то десятке?..
– Но… Я даже не знаю…
– Времена сейчас странные, не в привычке у людей помогать да друг дружку выхаживать… А только – лет сорок восемь тому, загибаться я стал в лагере, от дистрофии дохнул… И сдох бы, кабы не люди добрые… Пришла мне посылка с воли, а по инструкциям – сам я ту посылку должен был получить… И что? От лагеря до пункта – пятнадцать верст… Выдали мне конвойного, так тот конвойный меня, доходягу, те пятнадцать верст на себе и проволок… И – выживши я оказался, вот так вот. Отплачивать? А чем я ему отплачу, коли имени его не знаю даже? Уволился он, потом – война… И вот к чему я пришел: чтобы выжить на землице нашей – не злобиться да тянуть куски к себе надо, а помочь тому, кому хуже… По силам помочь, никто ж от тебя жилы рвать не требует… Вот глядишь – добро и живет по земле, оттого и люди – живехоньки, а не смертью все померли…
– Золотые слова, а только…
– Только – что?
– Кто ж их выполнять станет?
– А вот ты и станешь. И другой станет. И третий. Так мир веками живет.
– Это пока не война.
– А война всегда. Вот и выбирай каждый час, чью сторону тебе принять.
Старик скрутил толстую «козью ногу», прикурил от спички. Ноздри у мужчины дернулись, чуть заметно…
– Вот и еще штришок: курящий ты хлопчик. А цигарку свернешь?
Неумело, то так, то эдак, попытался Сергей свернуть сначала «козью ногу», потом «цигарку»…
– Вот такого умения у тебя нету. Знать – на нарах не сиживал, «травки» не куривал, пехотой не служил. – Старик ловко свернул самокрутку:
– Угощайся.
Мужчина прикурил, втянул дым в легкие, замер, выдохнул.
– А по профессии кто?
– Не помню.
– Сережа… Как имя, ложится?
– Да слух не режет. Побуду Сережей.
– Побудь. Тем паче я тебя так и записал.
– Куда записали, Иван Михеич?
– Зови-ка меня на «ты» и Михеичем! Нечего нам тут антимонии разводить.
Лады?
– Лады, Михеич. Так куда… ты меня записал?
– Уж не в балет, не волнуйся. В книгу домовую, вроде прописки. Сергей Владимирович Петров, родной мне племянник. Сын брата, значит.
– А что, в станице вашей – строгости с этим?
– Давай я тебе по порядку. Появился ты, а сразу в аккурат после, дней через пять, ездили по станице служивые…
– Солдаты, что ли?
– Говорю ж тебе, служивые. Про солдат я бы так и сказал…
– И какой службы?
– А шут их сейчас разберет.
– И что, паспортный режим ужесточили? Из-за чеченской войны, что ли?
– А войну, мил человек Сергей Владимирович, прикончили.
– Что?! Насовсем?!
