срываться из-за насиженной стойки и нестись к столику опрометью, аки мальчонке-половому в трактире Тестова к подгулявшему купчине Мамонтову… Видать, не все так просто в королевстве Датском.
Беру бокал и грею его руками, любуясь светом, прихотливо играющим в напитке цвета темного янтаря. Ибо выражение «хлопнуть коньячку» вовсе не из того же ряда, что «выкушать водочки»: «хлопают», «пропускают» и «дергают» только пятизвездочные «мерзавчики»-бренди невнятного розлива; прочими коньяками положено наслаждаться.
Поднимаю бокал, чувствуя тонкий, едва уловимый теплый аромат, подношу ближе и, прикрыв глаза, с удовольствием вдыхаю особый, терпкий букет давнего урожая. Делаю маленький глоточек, ощущая во рту тепло полуденного солнца далекой Франции, и представляю почему-то «Красные виноградники» Ван- Гога.
– Каково? – не спрашивает, утверждает профессор, глядя на меня так, словно самолично снимал гроздья, сминал их прессом и хранил драгоценный напиток в драгоценных бочках все эти шестьдесят с лишним лет.
– Не кисляк, – откликнулся я.
Гриневский снова забулькал смехом, оценив шутку. А я ждал. Может быть, кто-то из понятливых местных заинтересовался-таки моим целенаправленным двухнедельным ничегонеделанием и выслал в лице старика ученого зубра-профи прояснить объект?
Ничего подобного. Профессор, улакав свой бокал антикварного пойла, погрустнел глазами, оплыл расслабленно на стол всем могучим, состоявшим из костей и сухожилий телом:
– А вы знаете, сударь, что одиночество в чем-то сродни смерти? – вопросил он риторически. – Люди старятся и умирают из-за недостатка эмоций, сильных чувств, ощущений, способных сделать их кратковременное прозябание на этой земле хоть чуточку насыщенней… Блаженны верующие… Не важно во что: во всеобщее равенство или в его величество Доллар… Алчность к власти или богатству заставляет таких рисковать отчаянно, и они живут, многие – недолго, но так азартно!
В Поднебесной всегда ценился не результат, а процесс. Может быть, я прошел не тот путь? И мои ученики оказались куда смышленей, выбрав себе из всего многообразия культуры Востока лишь то, что приведет их к преуспеванию? Ведь помимо чисто материальных выгод они имеют главное: жизнь насыщенную, напитанную эмоциями! Эмоциональный голод превращает людей в калек и сводит в могилу быстрее яда. Как только теряется цель и смысл существования, люди оказываются в тупике; попытки разбудить эмоции наркотиками, алкоголем, сексом похожи на жалкие костыли для безногих, которым уже не нужны…
Да. Только две страсти вечны и всемогущи под небом, только две способны продлевать жизнь: власть и война. Ведь если не хватает своей крови, жизнь продлевают, проливая чужую.
Гриневский помолчал, поднял на меня совершенно тусклые, старческие, слезящиеся глаза:
– Игра «в солдатики» на просторах великой прежде страны… А еще говорят, «человек – венец мироздания»… Или хотя бы – самый преуспевающий вид животных… Как бы не так! Людей на земле – всего пять миллиардов, а крыс – двадцать! А вообще-то люди и крысы очень похожи: есть у них и крысиные короли, и воины, и рабы… Хм… А помните Нильса с дудочкой? М-да… Чтобы завести людей в погибель, нужно идти впереди и петь сладкую песнь о близком кайфе… Не забыв приготовить для себя лодочку.
Бедный Юрик неожиданно воинственно поднял начавшую было клониться долу тяжелую головушку и строго спросил:
– А кто считал тараканов? Сколько их? Двадцать миллиардов? Сто? – Не получив никакого ответа, снова сник и академично закончил: – Вот и думай, чья цивилизация древнее…
Потом тяжко зевнул и опустил голову на руки, отключившись окончательно. Игрой это не было: Бедному Юрику, по-видимому, не хватало самой малости для полной отключки, но он продолжал упорно «искать человека», пока не нашел, ибо каждому интеллектуалу приятно нажраться до стелек в культурном обществе, предварительно успев выразить презрение и к миру, и к самому себе.
Початая бутылка архидорогого напитка осталась сиротой стоять на столике. Не долго подумав, я плеснул в бокал, сделал глоток и расслабился. Но допить его мне уже было не суждено.
Глава 24
Ввалившаяся ватага стриженых, как огурчики, волчат была молчалива и озлоблена сверх всякой меры. Мельком оглядев контингент заведения и бросив бармену короткое и емкое: «Водки!» – они разместились за двумя разом составленными столами. Суетился-командовал один, здоровенный громила с блиноподобным лицом и малень-кими свинячьими глазками, но старшим в команде был, несомненно, другой: мосластый, среднего роста, со взглядом злобным и тупым, как морда бультерьера.
Ребятки выпили по первой молча, а потом уже стали «тереть» громко и витиевато; из долетавших до меня обрывков я уяснил одно: сегодня прямо с утреца в Покровске началась какая-то кровавая и наглая катавасия между кем-то и кем-то, и «правильные пацаны при делах» решали сейчас самый животрепещущий со времен классика вопрос: что делать? «Рвать когти» или «мочить козлов»? Притом глаза их по-волчьи рыскали по сводчатому подвальчику, а мозги под стрижеными низенькими лбами напрягались, попутно желая расклепать еще одну задачку: на ком бы оттянуться за сегодняшнее? Ви-димо, рвать откуда-то «когти», причем по-шустрому, им уже пришлось с раннего ранья, и парнишам очень хотелось восстановить уверенность в собственной крутизне. А это лучше всего делать, всей кодлой унижая слабого.
Я полагал, что пристебутся ко мне: за последние несколько недель, похоже, успела сложиться такая вот не радующая и несколько навязчивая традиция; возможно, так бы оно и вышло, если бы взгляд верзилы с блином вместо физиономии не упал на девчушку, все еще сидевшую за своим пойлом в закутке- уголочке.
– Гляди-ка, Мозель, Катька Катаева! – расслюнявив губы, фамильярно ткнул он в бок вожака. Осклабился, спросил девчонку громко: – Ты чё здесь припухаешь, Катаева?
Не знаю, сидели ли они десять лет за одной партой и делили ли карандаши, но поглупевший вид блиноподобного явственно вещал: если это не любовь, то влечение. Ярое и неудовлетворенное в свое время.
Сам «пельмень» ринулся к девчушке, кореша его продолжали базарить; я расслышал слова «Клюв», «банкир», «Крот», «Шарик», «менты», «ОМОН». И все это перемежалось матом и существительными «мочилово» и «беспредел».
М-да, что-то существенное я проспал в это утро. Клювом в тишайшем Покровске величали мэра, Шариком – теневого папу города, ну и термин «банкир» показался мне смутно знакомым… Я призадумался было: а не пойти ли покорешиться с дружбанами? А чего – стрижка позволяла. Но как выяснилось, одной стрижки для настоящей дружбы мало.
– Брезгуешь, тарань гнутая?! – заверещал вдруг на весь подвальчик неестественно высокий голос «пельменя». – Да я тебя щас прям на стойке оттрахаю, вобла!
Вожак, которого назвали Мозелем, злобно глянул в сторону дебила здоровяка, прикрикнул:
– Прекращай дуру гнать, Геша, не до баб!
– Да ты постой, Мозель, ты знаешь, под кого она стелилась в последнее время? С Антончиком махалась, лярва! А он ссучился и под Крота пошел! Сегодня вместе с Кротовыми отморозками нормальных пацанов на «барахле» мочил! Я эту суку оторванную со школы знаю, тварь еще та! Чего здесь сидит? За нами приглядывать поставлена, вот чего!
Одним движением верзила ухватил девчонку за волосы; она запустила было ногти ему в предплечье, но получила жесткий шлепок по физиономии. Рывком Геша сорвал ее со стула и потащил к пацанам, радостно скалясь:
– Ща мы ей «дураков» во все дыры заправим да пощекочем как следует, а? А назавтра Кривому сдадим: пусть «зверей» обслуживает!
«А будет у тебя это «завтра» при такой-то прыти?» – промелькнуло у меня, но развить глубокую философскую мысль о бренном и сущем я так и не успел. Верзила будто запнулся, замер, обернулся, наткнулся на мой взгляд. Свинячьи его глазки, затуманенные предвкушением близкого удовольствия, были тупы, как полированные пуговицы. Возбужденный куражом и азартом, он одним движением толкнул девчонку так, что она упала и проехала несколько метров по грязному полу.
– Ты чего уставился, пидор рваный?! – двинул он ко мне.
