– Могильщик, что ли?
– Бери выше: бригадир.
– А-а-а…
– И раньше фигура значимая, а теперь… Знаешь, какой самый выгодный бизнес? Продавать еду с питьем и медикаменты. Какие бы катаклизмы ни происходили, люди хотят выпивать, закусывать и лечиться.
– Спариваться они еще хотят.
– Не все и не всегда. Впрочем… Хотя вопрос поставлен и по-варварски, но точно, мы к нему вернемся позже…
– Обнадеживаешь?
– Не сбивай меня. Так вот: когда и что кушать, когда и чем лечиться, человек решает сам. В соответст- вии с зарплатой и возможностями. А вот рождаться ему на свет или помирать – тут нет его решения. Понял?
– Ущучил. Памперсы и гробы – самый доходный товарец. Спрос на него не зависит от конъюнктуры рынка.
– Еще как зависит. Причем на памперсы спрос как раз падает, на гробы да могилки – растет. Мрет народец, не дожидаясь светлой эры окончания реформ.
За разговором мы спустились к подъезду, забросили пожитки в багажник темно-синей «бээмвухи». Ольга повернула ключ и некоторое время сидела молча, вслушиваясь в мерное урчание мотора.
– Картина битвы ясна, – подытоживаю я. – Едем к гробовщику Васятке?
– К гробовщику еще рано. Пока – только к доктору.
Вот за что еще люблю женщин, так это за неомраченный излишней логикой оптимизм! Вперед!
Глава 38
Врач был похож на паромщика Харона, если и выписывающего рецепты, то специфические, только в один конец. Туда.
Худой и длинный, как привязанный к буковой жердине червь (иначе бы рухнул от слабости), с лицом цвета доллара и черными мешками под глазами, он более всего походил на эскулапа-рентгенолога, последние лет двадцать спящего исключительно под собственным включенным аппаратом. Спасавшегося притом от неминуемой лучевой болезни чистым медицинским спиртягой и в дозах, не совместимых не только со здоровьем, но и с жизнью.
Историю его незадавшейся личной и общественной жизни Ольга поведала, пока добирались в дальний городской микрорайон, прозванный в народе Байконуром: десяток высоток-ракет поставили натурально в чистом поле, но взлететь они так и не сподобились. Вот толь-ко поселившийся в изобилии в панельках житель чисто поле быстро испоганил, превратив в грязь грязью.
Доктор Катков Михаил Илларионович, двойной тезка матерого грозы французов, по рассказам, сызмальства был натурой противоречивой, мрачной и упрямой. При несомненном Божьем даре
Ретивого сивку укатывали кардинально, благо повод был, даже два: во-первых, как принято у провинциальных расейских гениев и прочих левшей, доктор выпивал, и крепенько; не стеснялся он принимать на грудь и перед надрезанием боков и животиков пациентов. Коллеги давно бы и схарчили его без соли и пыли уже за этот выверт биографии, если бы не блестящие результаты; на операции к Каткову стали заезжать из са-мих столиц солидные дяди и тети, в райбольничку от щедрот начальственных посыпалась кое-какая медаппаратура; какое-то время был Катков даже и в фаворе. Однажды даже на паскудную ябеду от исходившего завистливой слюной завотделением больнички Яковлева о том, что дохтур прямо перед ответственной операцией средней партийной шишки
Но, как говорится, сколько веревочке ни виться… Доктор спалился-таки: однажды на дежурстве завлек он в свою конурку, называемую кабинетом, будучи во хмелю, некую медсестричку-практикантку вида и поведения самого блядского, да там же трахнул. Какими-то неправдами весь больничный бомонд – местком, партком и кружок защиты демократии – оказался на месте (в одиннадцать часов вечера!), ворвались, подняли вой, хай и alarm: дескать, да разве так можно – трахать живого человека? И хотя дело было, понятно, житейское, но девице не стукнуло еще восемнадцати, а букву закона «о совращении несовершеннолетних» пусть никто уже не чтил, но никто и не отменял. Короче, Каткова вульгарно подставили под нехорошую «педофильскую» статью с железным результатом: из официальной медицины вышибли с треском, шумом, газетными пасквилями и прочей грязью. Благо медицина стала почти официально платной, и делиться с Кулибиным от хирургии гонорарами никто из средней руки коновалов, практикующих в больницах, не желал.
Правда, и следаки дело до суда тащить не стали, развалили грамотно и квалифицированно: многим служивым он и благоприобретенные на государевой службе язвы устранял, и грыжи вправлял, а то и вытаскивал за волосья из «лучшего мира» в наш, худший.
Ну а потом, как водится, гения скальпеля и зажима забыли. А он и не напоминал. Спивался себе семимильными шагами, да так бы и скопытился напрочь, если бы не вспомнили братки. Как раз в те поры раздела и передела и Фроловы орлы, и их оппоненты, и прочие сочувствующие и стремящиеся, обзавелись вполне добротным огнестрельным железом и пуляли друг в друга с остервенением и окаянством. Не всегда наповал, а раненых, как известно, нужно пользовать. Грешно бросать.
Тут и вспомнили о Каткове. А Михаил Илларионович и мастерства, невзирая на почти трехлетний перманентный запой, не утерял, и бешеных гонораров не требовал: был бы готов резать просто по велению сердца и Гиппократовой клятве, бесплатно, да такой роскоши и несправедливости уже братки себе не позволили: талант, он бесплатный, потому что от Бога, а вот за мастерство надо платить, ибо мастерство это и есть талант реализованный.
Некий толстобрюхий целила, до того пользовавший криминальный элемент, так взъярился от блестящих результатов конкурента, а еще пуще – от альтруистических замашек Каткова, что даже сговаривал доморощенного покровского киллера-многостаночника завалить эскулапа, но братки потолковали с толстым столь конкретно и адекватно, что врач за день из доктора превратился в пациента; с тех пор он затих и мирно зажил дачником на пенсионе, не помышляя о мести, а подпольную практику восстановил уже в законном варианте, промышляя платными абортами и лечением прочих нежелательных последствий матримониальных контактов.
По словам Ольги Фроловой, Катков жил теперь вполне преуспевающе, и хотя спирт потреблял в немереном количестве, на профессионализме это не сказывалось.
Первой он пользовал даму. Что касается болей в паху, то никаких разрывов и иных серьезных неприятностей, как радостно и без излишней щепетильности к вопросу поведала Ольга, Катков не обнаружил, продекламировав циничную народно-врачебную мудрость о том, что «большого хрена нечего бояться…», а душевные травмы посоветовал лечить спиртом, подтвердив авторитетно, что алкоголь в малых дозах полезен в любых количествах.
Потом лекарь принялся за меня. Лицо осмотрел мимоходом, удовлетворенно крякнул, произнес:
– Итак, молодой человек?
Обращение «молодой человек» меня удивило слегка, но я решил, что у частных докторов так принято: «молодой человек» или «батенька» хотя и звучит несколь-ко патриархально, все же куда лучше диагностического словечка «больной». С детства мне всегда хотелось на него огрызнуться: «Сам ты больной!» Обращение удивило скорее потому, что сам эскулап был старше меня лет на десять, не более; правда, зеленый змий, который губит, как известно, куда скорее и безнадежнее каких-то там глистов, успел обжить его органон с уютом и комфортом. Мораль: каждый живет не так, как хочет, а так, как может.
– На голову не жалуетесь? Боли, головокружения не беспокоят?
– Еще как жалуюсь, – вздохнул я.
