Замешенное тесто накрывается крахмальным полотенцем. Теперь, когда зачин былинного действа позади, можно немножко передохнуть.
Следующий этап — вымешивание. Оно требует недюжинной мышечной силы, поэтому вымешивают по очереди шесть рук: бабушка, внучка и зять. После того, как тяжелый ароматный ком перестает прилипать к ладоням, ему дают подняться, и… снова вымешивают.
Только когда тесто поднимется вторично, можно печь куличи, издавна называемые, по ростовской традиции, пасхами.
И оно всходит мощной желтой глыбой, лоснится громоздкой сдобной плотью, как тело борца сумо, готового к бою.
Красивое тесто, любуется бабушка, но свою мысль не озвучивает, боясь сглазить. Ловко укладывает колобки в формы, украшает узорами из теста и буквами «ХВ», смазывает яйцом и ставит в духовку, уже накаленную, а дальше — как Бог даст.
На часы не смотрела, однако часто подходила к плите и мысленно заклинала духовку, чтобы взошли пасочки, ведь такое красивое тесто! Каким оно получилось на вкус, бабушка могла только догадываться, ибо Великий Пост всегда соблюдала строго. Зато пробовали все остальные, и по одним только их лицам становилось ясно: отменное тесто.
Когда густой, одуряюще пряный аромат пропитал нагретую кухню, бабушка коротко и решительно, как полководец, сказала: пора! — и те же три пары рук вынули из духовки куличи.
Только это были не куличи.
Тесто, так прекрасно взошедшее, опало. На столе выстроилась шеренга нарядных кексов, ни один из которых не имел ничего общего ни с куличом, ни с праздником.
Бабушка и внучка молча смотрели на дело своих рук. Лелька испытывала разочарование, постигшее незадачливых невесток Царевны Лягушки, и старалась понять причину неудачи. Для бабушки причина не имела значения; важен только результат, и результат был зловещим.
Сестра?!
В Вербное воскресенье она Тоню в моленной не встретила, да и не удивительно: народу было, почти как на Пасху. Позвонить? Отчего-то не хотелось; руки не тянулись. Да еще жара эта… По старому стилю — только середина апреля, а печет, как в июне.
Туг же представила завтрашний день: праздничную службу в храме, розговены на кладбище, ярко- желтую Тонину пасху в неизменной крахмальной салфетке, разноцветные яйца. И могилы, могилы, могилы: родители, Федя, брат, Даша…
Нас только двое.
Перед Всенощной прилегла отдохнуть. «Отдай! — донеслось из детской, — отдай сейчас же, а то я маме скажу!» И Лелькин голос: «Не вопите, я говорю по телефону».
Усталость, сговорившись с желтой таблеткой, позволили задремать и даже увидеть сон, но странный и тягостный, будто не сон вовсе, а один повторяющийся кадр из какого-то фильма: женщина с узелком в руке поднимается по узкой песчаной тропке. Видна только спина в пальто, а на голове — совсем неуместная шляпка, лихо сдвинутая набок. Тусклый свет: то ли сумерки, то ли собирается дождь, поэтому не понять, кто это, но и спина, и походка выдают пожилой возраст. Вокруг зеленые холмы, и хотя ни людей, ни домов не видно, Ирине вдруг показалась очень знакомой тропка, по которой…
— Я тебя не разбудила? — тихо спросила внучка. — Не могу найти свои ключи, а мне уходить…
— Который час? — всполошилась бабушка, моментально забыв скучный сон.
— Полтретьего. Я к Тоне собираюсь; поедешь со мной?
— Мы с ней вечером в моленной…
Но Лелька замотала головой:
— Не придет она в моленную. И завтра тоже. — Села на тахту, вытянув ноги в джинсах, и закончила: — Хочу… — она помедлила, — повидаться, — и посмотрела на часики, не на бабушку, чтобы та не заметила подсунутого слова, точно ее глаза были зрячими — или нужны были глаза.
Да бабушка и не смотрела, торопливо нашаривая ногами тапки.
Третьего мая, в Великую субботу, она вошла в залитую солнцем столовую, где три недели назад они с сестрой так весело хохотали.
У кушетки, где лежала Тоня, стояла, наклонившись, Таточка в летнем платье и брызгала зачем-то из пульверизатора на подушки, простыни и легкое покрывало.
— Лосьон такой, — пояснила и обняла тетку, — ой, да вы вдвоем, вот у мамуськи праздник сегодня!
Проходя мимо Ольги, шепнула: «Недолго, ладно?»
Ирина наклонилась поцеловать сестру, но Тоня резко отвернулась:
— Не целуй; рядом сядь. Вот так.
Сестра опустилась на тот же стул, где сидела в последний раз, и от этого показалось, что была здесь только пару дней назад; а как Тонька переменилась!.. Отросшие волосы больше не казались пышными, слипшиеся пряди были зачесаны назад, и лицо резко выделялось высоким костистым лбом, а челюсть стала крупнее, и зубы выпирали насильственной улыбкой. Под легким пикейным покрывалом неподвижно застыло что-то большое и пухлое, а руки, желтые и худые руки, лежали сверху.
— Дохожу, — ответила на незаданный вопрос, — Бог даст, дотяну до Воскресения Христова. Всенощная сегодня… — чуть повела головой по подушке, — постой за меня, сестра. Нас ведь только двое… пока еще.
Кивнула на буфет, где стоял горшок с гиацинтами:
— Невестка твоя была. Терпеть не могу цветы в горшках! Я, конечно, ничего не сказала, поблагодарила — и все. А срезать жалко. Пусть стоят… — Тут же, другим голосом: — Таточка, духовка!
И снова перевела взгляд на сестру:
— Забегалась она совсем. Спозаранку с тестом да вокруг меня танцует, а я только гоняю ее: боюсь, сгорят.
Ирина вовремя удержалась, чтобы не сказать о севших пасхах: Тоне знать ни к чему. Подошла к буфету рассмотреть цветы поближе.
— Хороши! А пахнут-то как! Я знаешь кого вспомнила? Покойного Германа жену: у нее перманент всегда такой был, точь-в-точь гиацинты; помнишь?
— Разумеется, помню, — недовольным голосом отозвалась Тоня. — Я спросила как-то, у кого она завивается. Ни у кого, говорит; у меня сами вьются.
— Может, и сами, — пожала плечами сестра, думая совсем о другом, — как знать.
— Ты, Ирка, простофиля, каких поискать! — Тоня с досадой пошевелилась, и дочь сейчас же подбежала с пульверизатором, но та раздраженно остановила ее руку: — Да убери ты эту клизму, ей-богу; дай поговорить. — И продолжала: — Перманент как пить дать. Кстати, я недавно ее встретила. Никогда бы не узнала, да она сама ко мне подошла.
— У тебя глаза хорошие — чего ж не узнала?
— А то, что она прическу поменяла! Волосы, знаешь, теперь назад зачесаны, она отрастила их, а сзади — вроде как у тебя, шпильками заколоты, только потолще, как хороший голубец. Ты, говорю, Лариса, богатая будешь: не узнала я тебя.
— А она что?
— Заплакала. Мне, говорит, Тонечка, никакого богатства не надо, лишь бы Карлушка поближе был. Он женился на немке и уехал в Германию, в демократическую. Лариса в гости ездила, хоть так внуков повидать; а их пригласить — куда? У нее одна…
— Мамусенька, лекарство, — Тата держала стакан.
Тоня обхватила обеими руками дочкину шею и осторожно села на постели. Пока она с усилием глотала, Ольга заметила крупные желтые ключицы над кружевом рубашки и не успела вовремя отвести взгляд. «Глотать больно», — пожаловалась крестная. Сделала еще глоток и отвела стакан:
— Довольно. Сестра, чаю будешь перед моленной?
Ира покачала головой.
— А ты, коза? — Тоня повернула голову к крестнице. — Тоже не будешь? А то Таточка сделает… Как
