начальник следственного управления и несколько чиновников из Госдепартамента совещались с Мэлоуном, Мак-Куэйдом и Андерманом. Искали выход из создавшегося положения. Дольше молчать нельзя, необходимо придумать убедительное объяснение всему происшедшему. Они спорили, уговаривали друг друга, каждый тянул одеяло на себя. Израильтян ни в коем случае нельзя упоминать, говорил чиновник Госдепартамента, этого требуют национальные интересы. Город должен быть избавлен от судебных процессов, говорил мэр, свирепо глядя на комиссара. В комнате непрерывно звонили телефоны.
— Заткните эти проклятые телефоны! — заорал комиссар.
Детектив помчался снимать трубки с аппаратов.
— Наша версия должна быть правдоподобной и доступной для проверки, — заявил Мак-Куэйд, глядя на Мэлоуна, который не обращал ни на кого внимания и сидел на полу, привалившись к стене. Он чертовски устал, даже зубы онемели. Одежда была мокрая, от нее разило дымом и порохом. Он мечтал заснуть в постели с чистыми простынями и забыть весь этот кошмар. Перед его глазами стояли подъезжающие «скорые», доктора и сестры, возящиеся с ранеными, аккуратные ряды мешков с трупами.
Ему не обрести покоя, пока он не сведет счеты с Мурхаузом, и он уже искал способ сделать это. Мэлоун очнулся от дум и увидел зеленые стены с серыми потолками. Почему в каждом полицейском участке такие голые, выложенные одинаковыми плитками стены? Почему не дубовый паркет и обои? Не мешало бы хоть немного обновить и сортиры.
Возможно, он убьет Мурхауза. Изучит все его привычки, выследит и прикончит. Четыре пули в голову из 22-го калибра. Если поймают, ему грозит либо двадцать лет тюрьмы, либо пожизненное заключение, а полицейским в тюрьме очень несладко, их там ненавидят. Стоит ли рисковать? Сегодня он считает, что стоит, но будет ли он так думать завтра, или на той неделе, или через год?
Он может спрятаться за углом с бейсбольной битой. Услышать, как хрустнет, раскалываясь, голова Мурхауза, увидеть, как хлынет кровь из ушей и глаз. Может, отбить ему мозги, да и пусть себе живет?
Или пустить в ход свое искусство следователя, собрать улики и доказательства, которых хватит для суда? «Я могу копать, пока черти в аду не замерзнут, и все равно его оправдают, и все равно дело замнут, — сказал он себе. Надо подумать. Сначала поспать, а потом пораскинуть мозгами на свежую голову. Может быть, ответ придет сам собой».
Яков Андерман сидел рядом на полу, прижав колени к груди и уткнувшись в них подбородком.
— Мне будет не хватать Анкори, полицейский, — печально сказал он.
Мэлоун отвернулся.
— Мне многих будет не хватать.
Люди, собравшиеся в комнате, кричали. Комиссар, Мак-Куэйд и мэр хотели скрыть причастность Занглина, Станислава, Келли и Брэмсона. Если о них заговорят, управлению конец, твердил комиссар, с которым соглашались Мак-Куэйд и мэр.
— Но они совершили серьезное преступление, — возражал сотрудник Госдепартамента.
— Ну и что? — спорил с ним мэр.
— Я не верю своим ушам! — закричал Мэлоун. — Вы хотите превратить бандитов в героев? Замарать все, ради чего мы сражались? Меня будет тошнить каждый раз, когда, приходя в управление, я буду видеть их имена на Доске славы!
— А какой у нас выбор?! — комиссар тоже кричал.
— У нас есть правда, — ответил Мэлоун.
— Управление прекратит свое существование, подвергнется реорганизации. К руководству придут гражданские. Каждый участок, дивизион и район получат в начальники проклятого политикана. И все связанные с этим делом положат головы на плаху. Включая вас, — пригрозил Мак-Куэйд.
— Я не дам превратить их в жертв, — сказал Мэлоун.
— Вы превышаете полномочия, лейтенант!
— А, пошли вы все… — повернувшись к Андерману, пробормотал Мэлоун.
— Шмуцики, — сказал тот.
— Что будет с тобой? — спросил его Мэлоун.
— Переживу. Все будет в порядке. Скорее всего, перенесем наши склады в другие места.
В комнату вошел детектив, огляделся, увидел Мэлоуна, приблизился к нему и что-то прошептал.
Вскочив с пола, Мэлоун бросился вон из кабинета, пробился через полицейских внизу, растолкал репортеров с микрофонами, не отвечая на их вопросы.
Она ждала в комнате 124, прекрасная и явно взволнованная.
— Эрика!
Она бросилась к нему, они обнялись и начали целоваться, как одержимые, испытывая неизъяснимое облегчение. Вокруг собрались газетные ищейки, назойливо совавшие под нос микрофоны, задававшие свои проклятые вопросы.
Мэлоун взял Эрику за руку и повел прочь, в какое-нибудь укромное местечко.
Тридцатилетний парень, прибиравшийся в участке и заведовавший хозчастью, понял намерение Мэлоуна и крикнул:
— Лу, давайте сюда!
Мэлоун услышал его, поднял голову и увидел, что уборщик стоит перед дверью, ведущей к камерам для задержанных.
Он потащил Эрику за собой, расталкивая свору и с трудом сохраняя самообладание. Он не сделает того, что они хотят. А хотят они заставить его потерять хладнокровие перед камерами, взорваться, сказать им, что он о них думает.
Уборщик открыл перед ними дверь, пропустил и, став на пути репортеров, захлопнул ее.
Они оказались вдвоем в холодном сером коридоре, между пустыми камерами. Коридор освещала вереница лампочек в проволочных сетках. Под потолком тянулись трубы отопления.
Какое-то мгновение они стояли, глядя друг на друга, потом раскрыли объятия и слились в поцелуе. Он снова держал Эрику в руках, чувствовал на своем лице ее волосы, ловил их губами, ощущал ее запах и ласку. Он провел рукой по ее спине, проверяя, не сон ли это.
— Эрика, я люблю тебя. Мне было очень плохо. Я знаю, что был не прав, когда не звонил. Простишь меня?
— Я была такой дурой, Дэниел. Прости меня. Я не могла уснуть. В пять утра сидела на кровати, телевизор работал, и вдруг пошли новости. Я сразу поняла, что ты там. Молилась, чтобы ты остался жив.
Она легко поцеловала его.
— Я тогда поняла, как люблю тебя.
Он огляделся в поисках места, где можно было присесть и поговорить. Взяв Эрику за руку, ввел в ближайшую камеру.
Стены, потолок, решетка, нары, привинченные к стене, — все выкрашено в серый цвет, кроме унитаза из нержавейки с закругленными краями, без бачка и сиденья. Держась за руки, они сели на нары. Он не отрывал глаз от ее лица, боялся закрыть их, чтобы она не исчезла. Из-за двери доносился приглушенный шум и возня.
Он рассказал ей о деле Айзингер, ничего не скрывая. Умолчал лишь о Картере Мурхаузе.
Он говорил, она слушала, гладя его руки, время от времени наклоняясь, чтобы поцеловать их.
— Я звонил тебе сегодня утром. Когда ты ответила, я повесил трубку.
Она протянула руку, дотронулась до его щеки.
— Я. Люблю. Тебя. Дэниел Мэлоун. Ты — мой Лу.
Он поцеловал ее и начал ласкать ее грудь. Эрика сняла его руку. Ее улыбка, казалось, говорила: «Эх, мужчины!» Она обвела рукой камеру.
— Малоподходящее место для любви. Тут только ледяной пол да эта очаровательная доска.
Они посмотрели друг на друга и расхохотались.
— У тебя или у меня, красавчик?
— Твоя квартира ближе.
Взяв ее лицо в ладони, он целовал его. Оторвавшись, пошел к двери, открыл ее и выглянул. Было без десяти восемь.
