Лазар Эвелин из вашего официального класса скончалась два дня тому назад от инфекции после самодельного АБ, что удостоверено медицинскими документами. Исключить ее из вашего журнала навсегда.
Фрэнсис Игэн, медицинская сестра.
26. Прикасаться к ранам
Дорогая Эллен!
Умерла Эвелин Лазар. Та девочка, что просила меня встретиться с ней в день учительской конференции. Может быть, повидайся я с ней тогда, она была бы сегодня жива. Умерла она от заражения крови, пытаясь вызвать выкидыш с помощью вязальной спицы. У меня осталось только ее имя в классном журнале и указание вычеркнуть его. Навсегда.
Пол говорит: «Sauve qui peut[12]. Думай о себе. Незачем принимать все близко к сердцу».
Беа говорит: «Вы не бог. Винить себя нам можно только за плохое преподавание».
Генриетта говорит: «Если вам удалось отвлечь их от улицы и заинтересовать хотя бы ненадолго, вы заслужили свой заработок».
Сэди Финч говорит: «Сдайте до трех часов дня ключ от шкафчика и библиотечный формуляр Лазар Эвелин».
Элла Фрейд говорит: «Не зависящее от нас влияние окружающей среды часто вызывает эмоциональную неуравновешенность».
А Фрэнсис Игэн, школьная медсестра, на минуту отвлеклась от составления меню и сказала, что помочь здесь было ничем нельзя: «Эвелин часто попадало от отца, однажды она пришла в школу вся в синяках».
– И что же вы?
– Напоила ее чаем.
– Почему чаем? О господи!
– Почему? Потому что я все знаю, – сердито крикнула она, – знаю больше всех, что происходит за стенами школы: нищета, болезни, наркомания, вырождение. Но мне не положено даже делать перевязки. Вначале я требовала, стучала по столу, спорила до хрипоты… Никто не хотел слушать меня. И теперь я предлагаю детям чай. Хоть что-то.
– Но вы же медсестра, – сказала я.
Она показала мне распоряжение Совета по образованию, висящее у нее над столом: ШКОЛЬНАЯ МЕДИЦИНСКАЯ СЕСТРА НЕ ДОЛЖНА ПРИКАСАТЬСЯ К РАНАМ, ВЫДАВАТЬ ЛЕКАРСТВА, ВЫНИМАТЬ ИЗ ГЛАЗ ИНОРОДНЫЕ ТЕЛА.
Значит, никому из нас не дозволено прикасаться к ранам?
В чем же тогда ответственность учителя? С чего начинается и где кончается? Какая доля вины падает на нас?
По этому поводу завязалась дискуссия в учительской столовой.
Мэри Льюис шокировала моральная распущенность современной молодежи. «Нельзя ожидать, – сказала она, – чтобы и без того перегруженные учителя занялись еще и нравственной опекой своих учеников». Генриетта Пасторфилд ничего не имела против сексуальной свободы, если она проявляется открыто. Будь девочка в ее классе, такого бы не случилось; ее ученики доверяются ей, она говорит с ними на их языке. Фред Лумис изрек: «Стерилизация – вот ответ на вопрос. Стерилизовать их и выкинуть из школы». Беа Шехтер говорила о том, как тоскуют эти дети по любви. Пол Барринджер с ней не согласился: «Они не умеют обращаться с любовью, не знают, что это такое. Ироническая отстраненность – вот единственный способ не расстраиваться». «Но мы не можем отстраниться, если мы учителя, – сказала Беа. – И мы должны учить вопреки всему, что мешает нам учить в самом прямом смысле этого слова». «Чепуха, – сказал Лумис, – школа для ребят – чужой мир».
Так и сидели мы за белым столом с искусственной розой в пластмассовой вазе и надписью на стене, призывающей убирать после еды подносы. И каждый пробивал в зарослях джунглей свою тропинку. Вскоре в столовой остались только Мэри, Генриетта, Пол и я. Я снова попыталась заговорить, но Мэри оборвала меня:
– Я начинала так же, как вы, но обнаружила, что ничего из этого не выходит. Так что и вам лучше не пытаться. Проработаете столько, сколько я, доведете себя до ручки, но никто вам не скажет «спасибо». Чем больше делаешь, тем больше тебя нагружают. И так во всех школах, поверьте уж мне. У нас хоть есть Сэди Финч и пара помощников, но не больно-то они о нас заботятся. У меня нет классной доски, никак не починят батарею, а на меня навалили подготовительные занятия, внеклассное чтение, продленку. Я еще и советник при редакции «Фанфар». Приходится бегать с третьего на пятый этаж, это при моих-то больных венах. За двадцать три года я ни разу, ни на минуту не опоздала, всегда первой сдаю все отчеты – спросите у Финч, – и я никогда не жалуюсь. Я просто выполняю свою работу, хотя всем известно, что я классная наставница в самом худшем классе, и вся моя энергия уходит на то, чтобы как-то утихомирить ребят прежде, чем начать занятия.
– Если ученики ведут себя беспокойно, – сказала Генриетта, – я стараюсь шуткой вывести их из этого состояния. Не важно, сколько они выучат, важно, чтобы им хотелось ходить в школу; чтобы на них воздействовало обучение. И они знают, что могут говорить со мной о чем угодно – будь то секс или еще что-нибудь. Ребята чувствуют, что я своя. Пусть я и старая дева, но я еще не сдаюсь.
– Тут не до шуток, – сказала Мэри, – мы их слишком балуем. Они так к этому привыкли, что приходят ко мне в класс без малейшего представления о том, как надо учиться и что такое предложение. И могут ли они выучить иностранный язык, когда и своего-то не знают?
– Те, кто хочет, выучат, – ответила Генриетта, – возьмите Боба – лучший ученик в школе по английскому языку и литературе. Не сочинения, а мечта. Победитель конкурсов, красив, вежлив, радость класса. Мне не приходится обучать его грамматическому разбору предложений.
– Потому что это уже сделала я, – парировала Мэри. – Ваши новомодные штучки и превращение урока в
