Он тогда так и не уразумел, почему тихая и незаметная Светлана должна жалеть такую королеву.
…Все это промелькнуло в голове Павла так быстро — Конкин еще не успел перечислить все его грехи.
— Последний проступок рядового Онищенко, — услышал Павел строгий голос секретаря комсомольского бюро, — явился результатом безответственного отношения к служебным обязанностям по охране границы. — И Конкин начал подробно рассказывать о происшествии: — Вчера ночью, находясь в наряде, Онищенко, как всегда, был невнимателен и не заметил следов нарушителя. Прошел в двух шагах от следа и не обратил на него внимания. Я бы сказал, не хотел обратить…
«Ну, чего ты антимонию разводишь!» — подумал Павел. Ему хотелось снова спрятаться за пеленой воспоминаний, но Таня уже исчезла, и он, казалось, остался совершенно беззащитным перед холодным взглядом и язвительными словами Конкина.
— За Онищенко все время наблюдается халатное отношение к службе. Он будто не на заставе находится, а в какой-то другой галактике.
— Он — из антиматерии, — тихонько произнес кто-то из ребят.
Павел не уловил, кто именно, но видел, как мимолетная улыбка заиграла на всех лицах.
— Антиматерия находится по ту сторону земного шара, — строго ответил на реплику Конкин. — И если он из потусторонних…
Ефрейтор заметил, как поморщился замполит Арутюнов, и сразу оговорился:
— Никто не сомневается, что комсомолец Онищенко — наш человек, советский воин и что со временем вырастет из него настоящий пограничник, но пока… Для того мы и собрались, чтобы ему помочь. Так вот, мало того, что пропустил нарушителя, он еще и оскорбил своего начальника, сержанта, старшего наряда.
«Но этот сержант совершил по отношению к рядовому Онищенко подлость! — мысленно оправдывался Павел. — Донес начальству. «Боевая дружба»! «Сам погибай, а товарища выручай»! Вот тебе и выручка! Как же теперь с ним в наряд ходить?»
— Сержант Пименов доложил о нерадивости рядового Онищенко, — продолжал Конкин, словно читая мысли Павла. — Он поступил правильно, честно.
Павел вздохнул и переступил с ноги на ногу. Чувствовал, что барьер непонимания, возникший между ним и товарищами, не разрушается, а крепнет. Они все воспринимают иначе, чем он. Зачем раздувать из мухи слона? В конце-то концов, след был учебный. И даже если бы прошел настоящий нарушитель границы, никакой трагедии не было бы. Его все равно взяли бы, ну, если не рядом с «каэспэ», то в какой-нибудь ближайшей деревне.
Онищенко рассердился, и ему снова удалось поймать радиолокатором своей памяти первый вечер с Таней. Не сделал ли ему Пименов такую же подлость, как он сам когда-то — своей Светлане?
…Потом они пошли в Таней танцевать. Пленка в кассете магнитофона все время рвалась. Вадик склеивал и чертыхался. Таня смеялась или таинственно молчала. Все, что она делала, было прекрасно, несмотря на то что в манерах ее чувствовалась какая-то искусственность. Это было похоже на игру. Увлекшись этой игрой, Павел не замечал, как сердито перешептываются в коридоре девчата, как Светлана то входит в гостиную, то безо всякой надобности бросается в пустую комнату матери.
Потом Вадик побежал в магазин сдавать пустые бутылки и принес еще одну с вином. Сняв пальто, он вызвал Павла в коридор «на несколько слов» и, растирая окоченевшие на морозе руки, сказал:
— Знаешь, старик, я на твоем месте завязал бы, пока не поздно. Так поступать со Светланой, да еще в ее доме, прости, не очень этично. Это — мягко говоря. Я жалею, что привел сюда Таню. Часть вины, пойми меня правильно, ложится и на меня. Ты того… подошел бы сейчас к Светлане и потанцевал бы с ней, объяснил бы ей как-нибудь все это. Ну, мол, пошутил или что-нибудь в этом роде, разыграл, например.
— Подожди, Вадик, ты ничего не понял. Это не шутка и не розыгрыш. Со Светланой и на самом деле получилось нехорошо. Но я не умею хитрить. И поэтому я сейчас возьму Таню и уйду. Только скажи, где ты ее выкопал?
«И точно, я не умею хитрить. — Павел радостно ухватился за эту мысль и сейчас, на бюро. — Потому и сержанту сказал правду в глаза. Все, что про него думаю. Если бы я мог рассказать им про Таню! Но разве они поймут!»
Барьер взаимного непонимания не исчезал, на мгновение Павел закрыл глаза и снова возвратился в дорогое для него воспоминание…
— Где я ее выкопал? — переспросил Вадик. — В прошлом году я работал в киностудии ассистентом оператора. Ты знаешь, они давали мне характеристику для института. Там тогда работала и Таня, ассистентом художника по костюмам. В одной съемочной группе со мной. Оттуда я ее и знаю. Шел сюда — случайно встретил. Была свободна, я ее пригласил, а теперь очень жалею об этом.
— Она художница?
— Да нет. Училась в художественном институте два месяца. Бросила. Сама не знает, что хочет. А рисует хорошо. Вообще личность очень своеобразная, даже чудаковатая. Никогда не имел с ней никаких дел — от нее можно ждать чего угодно, только не покоя, а я человек мирный и люблю, чтобы рядом со мной были люди нормальные. Короче, не советую. Осторожно, старик! С нею ты можешь потерять собственную индивидуальность, — рассмеялся Вадик. — Ты ей не подойдешь, не обижайся. Тебе не по зубам. Лучше поговорить со Светланой и все уладить.
— А ты о моей индивидуальности не беспокойся. Я слишком тихих не люблю, и это как раз то, что мне нужно. Ладно, сейчас мы уходим. С ней вдвоем.
…Павел слушал секретаря бюро и говорил себе, что согласен с любыми упреками, примет самое строгое наказание, но никогда не примирится с коварством, хитростями, уловками. Конечно, сержант Пименов еще раз показал начальству свое служебное рвение. Но самоутверждение на костях товарищей он, Павел Онищенко, считает подлостью.
После Конкина выступил сержант Пименов. Павлу так не хотелось слушать его, что он даже отвернулся лицом к стене. Потом подумал: «Что же это я, как нашкодивший котенок!» — и уставился на сержанта немигающим взглядом. Между ними стояла незримая, но высокая, глухая стена. Из-за нее Павел не слышал слов Пименова, только видел, как шевелятся его губы. Как в немом кино.
Но неожиданно Онищенко почувствовал, что стена начинает рушиться. Собственно, не так уж неожиданно — Павел предчувствовал такой финал и боялся его. Началось это, когда слово взял член комсомольского бюро рядовой Стасюк.
— Если бы от меня зависело, — сказал он, — я бы Онищенко исключил из комсомола. Это не значит исключить из жизни общества. Он гражданин и свои обязанности должен выполнить до конца. Но в комсомоле ему не место. Он не такой, каким должен быть комсомолец, не такой, как сержант Пименов, не такой, как Конкин. Он — другой!
Черноглазый и худощавый Стасюк сел, не сводя с Онищенко пылающих угольков своих глаз. На Стасюка Павел не обижался. Парень этот был из Закарпатья, и после войны бандеровцы замучили его старшую сестру за то, что была она комсомолка. Он тогда еще не родился, знал об этом от родителей.
На душе Онищенко во время выступления Стасюка стало нехорошо. «В конце концов, нечего делать сопоставления, то было одно время, одни комсомольцы, а сейчас время другое…» — думал он. Но стена непонимания, он это чувствовал, уже сильно осыпалась и начала рушиться.
Наконец слово дали ему. Говорить не хотелось. Стоял насупленный, словно немой. Думал: «Вот бы меня таким увидела Таня! Какой ужас!» Словно заглянул на мгновение в пропасть, над которой стоял. От этого закружилась голова. Все-таки нашел в себе силы, чтобы сказать:
— Я понимаю. Виноват.
Замполит вышел из-за стола, встал напротив Павла.
— Скажите, Онищенко, что с вами? — спросил он прямо.
Павел ощутил желание открыться, но не здесь, не при всех. Однако это желание исчезло так же быстро, как появилось. Видимо, он не был еще готов к такому разговору.
— Может быть, дома что-то не в порядке?
Замполиты умеют угадывать, как в воду смотрят.
— Нет, нет, дома все в порядке, товарищ лейтенант.
