— Как выглядит? Она, пожалуй, не такая красивая, как вы, но, простите, ласковее и проще, а потому — привлекательнее. Вы уже словно утомлены в свои двадцать лет, а в ней бурлит и бушует сама жизнь. Может быть, вы пережили какую-то трагедию? Она вот мать потеряла, но постепенно выровнялась, не сломалась. Я рад, что Наташка растет хорошим человеком.
— У меня родители живы-здоровы, — сказала Таня. — А вы никогда со своей дочкой не ссоритесь?
— Всякое бывает. Но в большинстве случаев виноват я и мои привычки. И вот эта разница между вами и ею заставляет меня задуматься. Очень хочу понять, в чем тут дело.
— Я в школе тоже пыталась понять, почему люди одного возраста видят окружающий мир с разной высоты. Мне, по глупости, казалось, что у них должна быть одинаковая точка зрения на жизнь. Когда впервые обула туфли на высоком каблуке, решила, что и у меня появится другой, может быть, исполненный превосходства, взгляд, другие мысли — ведь земля стала от меня дальше, а небо ближе. Но ничто, ничто не изменилось. Кроме походки.
— Вы удивительная девушка. — Коваль внимательно смотрел на нее.
— А еще раньше, — ободренная его репликой, продолжала Таня, — а еще раньше я думала, что люди с разным цветом глаз видят по-разному. Говорят ведь, что один смотрит на мир через розовые очки, а другой — через черные. Вот я и решила, что цвет глаз тоже влияет на отношение к миру. Долго носилась с этим. В шестом классе даже пробовала написать на эту тему «научный трактат». Меня не поняли и высмеяли. Но не исключено все же, что я была права. Вот у вас глаза серые, они светлее, чем мои, карие, — и у вас должно быть светлее в глазах. Беда, не могу сравнить свою «видимость» с вашей и потому считаю, что вижу не менее ясно, чем вы. Нет, все это, наверно, чушь, ребячество. — И она впервые за все время разговора рассмеялась.
— Таня, — сказал Коваль, — неудовлетворенность у вас наносная, все это пройдет. А мир люди видят по-разному в зависимости не от цвета глаз, а скорее — от цвета души.
— Интересно!
— И душу, в отличие от глаз, можно всполоснуть и даже отмыть. Тогда и в глазах становится светлее.
— Вы хороший человек, Дмитрий Иванович, — неожиданно сказала Таня. — Никогда не думала, что в милиции есть такие люди. Хотите, я вам скажу, что я сама о себе думаю. Откровенность за откровенность. Я давно себя проанализировала. Все свои поступки, желания, все-все. Старалась быть объективной, по возможности. Я все это сделала потому, что люблю себя, и жалею, и хочу понять. И знаете, к какому выводу пришла? — Таня посмотрела на Коваля, который задумчиво скручивал пальцами зеленый лист вербы.
— К какому?
— Однажды я поняла, что всегда нападаю. Даже тогда, когда меня и не думают обижать. Я почувствовала, что лицо у меня всегда напряженное, фразы готовые, тон — тоже. Зачем? Почему это во мне? Что мешает мне жить, как все люди, что мешает чувствовать себя свободной, раскованной, счастливой? Кого я всегда боюсь? Ведь некого мне бояться — все кругом совсем не страшные люди. Потом поняла, что эта болезнь у меня уже давно, раньше я просто не вникала в нее. Возможно, поэтому я и в милиции так себя вела. — Таня перевела дыхание, потом продолжила: — Впрочем, зачем я все это рассказываю? Вам ведь безразлично, что творится у меня в душе, вам нужно спешить к своей дочери.
Она вскочила. Коваль тоже встал.
— Вот вы и на меня напали. Рассказывали по своей воле, а теперь нападаете. Ну что ж, будьте здоровы!
— Простите, если обидела, — совсем другим тоном произнесла Таня. — Мне, знаете… Как гляну на вас… Мне просто ваша форма мешает, даже пугает. Глупо, конечно. Еще раз простите, пожалуйста. Вам куда? Направо? И мне туда. Разрешите с вами, Дмитрий Иванович?
— А кроме формы, вам ничего не мешает? Мой возраст, например, — другое, мол, поколение, выжившие из ума, прямолинейные старики?
— Нет, что вы! Я просто не привыкла быть рядом с человеком в форме, — улыбнулась девушка.
— Это пройдет, — миролюбиво сказал Коваль. — Это у вас до сих пор обида на сержанта. А вот если, не дай бог, как говорится, попадете в беду, будете искать, будете во все глаза смотреть, нет ли поблизости этой самой формы. Чтобы вас защитила.
— Я сама себя могу защитить!
— Гм, — усмехнулся Коваль. — Это неплохо. Ну что ж, пойдемте.
Уже стемнело, зажглись фонари.
— Они были черствыми, эти дети, — рассказывала Таня. — Меня не спасало и то, что переходила из школы в школу. В каждой находились такие. Они нутром чуяли, едва я появлялась в классе, что лучшего козла отпущения им не найти. Может быть, на лице у меня был постоянно написан страх. Знали, что я их боюсь, и это нравилось. А еще нравилось, как я плачу. У меня слезы были наготове, только тронь — и потекут. Вот так. Наверно, с того времени, с самого детства, и кажется мне, что все должны меня обижать. Если бы я тогда не обращала внимания на их выходки — теперь я уверена в этом, — они сразу от меня отстали бы. Неинтересно ведь мучить человека, который не умеет мучиться.
— И долго все это продолжалось? Я смотрю, сейчас вас не очень-то обидишь. Или точнее: обидеть вас нетрудно, но вы не будете плакать. Только вот гордость у вас болезненная какая-то. Что ж, теперь понятна мне ваша реакция на слова сержанта. Кстати, он тоже наказан, за грубость.
— Все изменилось в шестом классе, — увлекшись воспоминаниями, продолжала Таня. — Была у нас девочка, на которую буквально молились. Первая гимнастка школы, куда там! Одним словом, божество. Я при ней боялась даже разговаривать, а в душе страшно переживала, что такая трусиха. Если бы она сказала: «Прыгай перед дверью учительской!» — я умерла бы, но выполнила бы ее приказ, потому что даже учителей боялась меньше, чем ее. Я презирала себя за трусость, мне казалось, что я — самая худшая, самая ничтожная из всех людей, что это у меня от неполноценности. Но душа не мирилась с этим, и иногда я срывалась на страшную грубость, лишь бы доказать всем и себе, что я тоже человек. Это были вопли отчаяния, и они не помогали найти почву под ногами, а только вызывали новые издевательства и в школе, и во дворе. — Таня задумалась.
— Вы хотели рассказать, как все изменилось в вашей жизни, — напомнил Коваль.
— Как-то в шестом классе эта первая наша гимнастка играла с девочками в настольный теннис. В спортзале все становились в очередь, чтобы с нею сразиться. Мне тоже хотелось поиграть, но я боялась, что опять начнут дергать и насмехаться. Так уж повелось. Я села в угол и с завистью следила за игрой, старалась не попадаться никому на глаза.
— Неужели не нашлось в вашем классе настоящих товарищей, хороших друзей? — перебил ее Коваль.
— Были, и их было много, — вздохнула девушка. — Но не они определяли ход моей жизни. Они были сами по себе, а я сама по себе. Больше того, мои преследователи с другими не были жестоки. Просто я сама поставила себя в такое положение.
Ковалю вспомнились рассуждения о способности некоторых людей провоцировать своим поведением преступление. Один человек легко выходит из сложных ситуаций, другой — их усугубляет и в конечном счете становится жертвой. У Тани такие черты характера, очевидно, проявились в детстве.
— Но выслушайте меня! Так вот, сижу в углу и еле сдерживаюсь, чтобы не зареветь от желания поиграть, а все никак не могу избавиться от своего страха. И вдруг одна из девочек, Валя Левко, начинает спорить с нашей знаменитой гимнасткой — чья очередь играть. Я даже глаза зажмурила: что сейчас будет! Думала — гром и молния! — наша «королева» мигом сотрет Валю с лица земли. Где там! Валя схватила ракетку, оттолкнула «королеву», обозвала ее дурой и стала играть. А «королева» сразу скисла и ушла из зала. Потом я видела, как плакала она в уборной. И я поняла, что даже с такими, как она, можно бороться. С недосягаемыми. Главное — не бояться. Главное — первой напасть и выстоять до конца. Во что бы то ни стало! Любой ценой! С того момента все изменилось. Меня сперва просто узнать не могли. Потом начали побаиваться, уступать дорогу. Никто больше не приставал, не смеялся, потому что я сразу же, не задумываясь, бросалась в бой — первой! Когда стала старше, поняла, что так нельзя. И начала себя укрощать. И вот до сих пор живут во мне лютые враги. «Утверди себя, любого сбей с ног, покажи, на что ты способна!» — это говорит одна Таня. А другая сдерживает ее: «Не надо, отступись, отойди. Ты ведь
