…Он сидел на «дубках», укрытый ночной тенью ивы, под которую не пробивался свет луны, и был совсем не виден. Ганка по-настоящему испугалась, когда он встал перед ней на дороге.
— Свят, свят! — замахала она руками и перекрестилась.
— Это я, Ганя, не бойся, я, Микола, — сказал Гоглюватый. — Мне бутылочку…
— Бродишь тут ночами… — узнав его, недовольно пробурчала Кульбачка. — И так еле на ногах стоишь.
— Трезвый как стеклышко, Ганя, — начал канючить он. — И писать не нужно. Вот деньги.
— Подожди… — шепнула она и шмыгнула в калитку.
— «Московской», — бросил он вдогонку.
— У меня, милый, из-за этого одни неприятности, — пробурчала она, вынося бутылку. — Я подписку давала, что после семи водкой торговать не буду. Запомни. Ты меня этой ночью не видел, и я тебя не видала.
— Вот те крест святой! — перекрестился Микола в темноте.
— Смотри, если сболтнешь…
Почему она так просила молчать, ей за эту бутылку ничего особенного не сделают. А вот ему нужно это самое алиби, иначе бог знает что пришьют. Вспомнил, что у Кульбачки под мышкой был какой-то сверток. Может, все из-за этого? Да что там сверток? Ну, не скажет о нем — и не будет ей никакой беды…
Капитан Бреус, выслушав ответ Гоглюватого, насторожился.
— Так в какое время раздались выстрелы? — спросил он. — Когда гражданки Кульбачки не было дома или когда вы уже встретились?
— Да нет, ее вроде еще не было, — медленно проговорил Микола, лихорадочно соображая, какую еще ловушку ему приготовили в милиции.
— А где она была в это время? В хате?
— В какой хате? Я же сказал: ждал на «дубках», а она прибежала, — удивился непонятливости капитана Гоглюватый.
— Ясно! Она пришла потом, — подытожил Бреус. — Значит, после. А сколько времени прошло между выстрелами и появлением Кульбачки? Много или мало?
Гоглюватый не сразу ответил.
— Хотя бы приблизительно, — настаивал Бреус. — Иначе какое же у вас алиби?
— Не враз она прибежала, это точно, — наконец произнес Микола, вспомнив, как ему не терпелось получить желанную бутылку, и одновременно надеясь, что таким ответом он избавит себя от новых вопросов.
— Ну полчаса или больше?
— Не припомню, ей-богу!
— Минут пятнадцать — двадцать?
— Вполне. А может, и меньше.
— А с какой стороны она появилась? — продолжал допрос капитан, поглядывая на молчавшего Коваля.
Гоглюватый пожал плечами:
— Не углядел.
— Может, от речки?
— Чего не знаю, того не знаю, — упрямо ответил Микола.
— Что же она вам дала?
— Водку, чего же еще?
— Не самогон?
— Говорю же, «Московскую»…
— И вы ушли, а Кульбачка осталась дома?
— Точно, осталась.
— И этой ночью вы больше ее не видели?
— Нет. Я пошел к Андрею, хотел его на улицу вытащить…
Дальнейшие приключения Гоглюватого с бутылкой, которую он выпил, после чего свалился на землю, Коваля и Бреуса не интересовали.
— Что вы знаете об убийстве Марии Чепиковой и Петра Лагуты? — спросил подполковник.
Микола опять пожал плечами:
— Не помню, как и заснул. Проспал до утра как мертвый. Откуда мне знать?
— Скажите, Микола Павлович, — продолжал Коваль, — вы слышали один или два выстрела?
— Дважды стрельнуло.
— Какой же был интервал между ними?
— Кто ж его знает, — почесал затылок Микола.
— А все же?
— Не очень долго. Может, минута, а может, две…
— Значит, не сразу, один за другим?
— Вроде не сразу… Я еще подумал, когда первый раз бахнуло: «Кто-то рыбу глушит!» Пока сообразил, что это из пистолета или винтовки стреляют, а тут и второй раздался…
— Хорошо, вы свободны, — сказал Коваль.
Микола вскочил, даже не вскочил, а будто слетел со стула и, довольный, что его отпустили и что он не рассказал о подозрительном свертке под мышкой у Ганны, мигом исчез из кабинета.
Когда дверь закрылась, капитан Бреус медленно произнес:
— Видите, что получается, товарищ подполковник: одно к другому — и ключ, и следы туфель в хате у Лагуты, и алиби у нее сомнительное, и все другое. Удивительное, очень удивительное стечение…
— Возможно, вы правы, — ответил Коваль.
Для других версий, кроме признанной в райотделе, ни у кого еще не было достаточных оснований.
Единственная версия: убийца — ревнивый муж Иван Чепиков, имела много доводов, и Коваль мог вполне с ней согласиться. Было соблазнительно считать ее окончательной: есть и упрямые факты, неопровержимые доказательства, и нет каких-либо других, в такой же мере правдоподобных версий, а тут еще стремление побыстрее выполнить задание.
Но Коваль не был бы Ковалем, поддайся он соблазну и откажись от возможности еще и еще раз проверить имеющиеся предположения и догадки в таком деле, как убийство. Он не был до конца уверен, что существующая версия единственно возможная, и допускал ее ошибочность. Как и то, что любая новая, на первый взгляд ошибочная, версия может внезапно отбросить все предшествующие и стать истинной.
Коваль любил соревнование версий. Таков был его метод, помогавший, когда доказательства еще скрыты, но он уже чувствовал, что они существуют и что он уже подошел к ним вплотную.
Знал он также и то, что стоит неожиданно натолкнуться хотя бы на одно звено в цепи подлинного события, вытащить на свет хотя бы одно доказательство действительной версии, как тут же откроется целая россыпь подтверждений — и и с т и н а не заставит себя ждать.
Так, правда, случалось редко, лишь когда ему, словно золотоискателю, удавалось угодить на настоящую жилу. Бывало, что за случайным проблеском не появлялось ни второго, ни третьего доказательства, и единственная крупица золота вела его к пустой породе. И тогда приходилось снова искать, запасаясь терпением.
VI
Коваль разрешил конвоиру идти, потом кивнул Ганне Кульбачке:
