Однако Крапивцев или не понимал, или не хотел воспользоваться подсказкой. Упрямо твердил, что вино хранит не в таких банках, а в больших бутылях, которые никогда не держит в сенцах. Для вина, сказал он, имеется маленький, но удобный погребок под кухней, и он повел Коваля в подвал, чтобы подтвердить свои слова.
Поручив лейтенанту допросить дочь и зятя Крапивцева, которые сидели в другой комнатке, подполковник двинулся за хозяином.
Пока Струць строго расспрашивал молодых людей о стаканах и настое, в соседнюю комнату вернулся Коваль и повел дальше допрос Крапивцева. Но интересовался он вещами, казалось, далекими от конкретного дела. Разглядывая хозяина, загорелого, напоминавшего своими крепкими руками с узловатыми, почерневшими от земли пальцами большую корягу, Коваль не спешил.
Неторопливость подполковника нервировала Крапивцева, и его глубоко посаженные глаза все время испуганно поблескивали. Он молчал. Наконец, внимательно осмотрев небольшую комнатку, обставленную по-городскому, с красивым ковром на всю стену, Коваль сказал:
— Я обязан допросить вас, гражданин Крапивцев Поликарп Васильевич, в связи с отравлением гражданина Залищука Бориса Сергеевича.
Крапивцев, давясь, сглотнул подступивший ком и вцепился в столешницу.
— Да вы что! — Он растерянно посмотрел на жену, словно ища у нее поддержку и защиту, потом вскочил, тут же сел. — Да вы что?! Это я — Бориса?
— В тот вечер, возвращаясь домой после вашего угощения, гражданин Залищук упал и умер. Причиной смерти было отравление… Об этом вы знаете?
— Слышал, — еле ворочая языком, произнес Крапивцев. — Чтобы я?.. Как можно такое говорить!.. — Он даже перекрестился.
Жена Крапивцева тихо ойкнула и заплакала, сжавшись в углу дивана. Мельком глянув на нее, Коваль продолжал:
— Давайте последовательно. Расскажите о ваших взаимоотношениях с погибшим.
Крапивцев тяжело дышал, грудь ходила ходуном.
— А что сказать…
— Как вы узнали о смерти Залищука?
— Жена его, Таисия, среди ночи подняла крик, сбежались люди. Мы с соседом Миколой Галаганом понесли его в хату… Потом побежали к метро, вызвали «скорую», но было поздно…
Крапивцев все еще тяжело дышал, словно только что бежал к телефону.
— В каких вы с Борисом Сергеевичем были отношениях?
— Нормальных, — поежился Крапивцев. — Не целовались, но и не дрались.
— Ссорились?
— Это как сказать… — Крапивцев понемногу успокаивался, и голос его стал уверенней. — Я с ним не ссорился, нечего было нам делить… Правда, если хватит лишнего, любил поругать меня за то, что я на рынке торгую. Но я на это не обижался — пьяный… как голый, что с них возьмешь! Случалось, и в гости приходил, как в тот вечер… Я угощал, не скрываю, чего уж тут…
— Несмотря на то что он везде выступал против вас?
— А это он делал не от большого ума, а может, из зависти! Сейчас государство поддерживает людей, которые имеют подсобное хозяйство. Даже постановление есть. Если все двести семьдесят миллионов навалятся на государственные магазины, то и прилавки разнесут…
— Что-то я ни в одном универмаге не видел разбитых прилавков, висят себе костюмы, пальто и другие товары…
— Я о продовольственных говорю, — мрачно сказал Крапивцев. — Стыдно смотреть, когда из села едут в город не только за хлебом, потому что забыли, как его выпекать, но даже за луком, буряком, капустой… Грядку ленятся вскопать, чтоб вырастить себе эту несчастную луковичку или редиску… А на того, кто руки к земле прикладывает, поливает ее своим потом, волком смотрят, будто он вор какой… Вот и я не могу без земли, без того, чтобы в руках не подержать, комочек не размять… Сколько можно было бы на днепровских поймах и на озерах уток выращивать, а на дачах кроликов держать, поросенка завести… Так ведь запрещали… Устав садоводов, говорили, не разрешает. Дыши воздухом и цветочками, а земля пускай гуляет… Вот и покойный, пусть ему земля будет пухом, этого не понимал. И не один он. Это большая беда, что таких людей, как Залищук, от земли отлучили, лодырями сделали…
— Против ваших рассуждений возражений нет. Что землю любите, это прекрасно. Но и Залищук, как мне кажется, выступал не против хозяйствования, а против спекуляции и наживы на земле. Плохо, когда человек на земле только рубли видит…
— А кто же даром будет горб гнуть? Всякий труд должен свою оплату иметь.
— Именно свою. А не спекулятивную.
— Это с какой стороны посмотреть. Если, простите, с асфальта Крещатика, то конечно. Мне одна дамочка так и сказала: «Ваши дары полей и садов сами из земли лезут, божьей милостью, а вы такие деньги дерете!» Хотел бы я видеть, что у нее, с ее маникюром, само из земли полезет, — и Крапивцев невольно протянул свои похожие на грабли руки, потряс ими перед Ковалем. — На овощи и фрукты, простите, никто цены не ограничил, сам рынок их диктует… А у меня не просто овощи — огурцы элитного сорта «росинка», помидор «пионерский», лук-порей, в котором больше всего витаминов… А вы были на участке Залищука? — вдруг метнул из-под бровей взглядом Крапивцев. — Видели, что у него там растет? Сорняк отборный… Я не торгаш, не спекулянт, чужой труд не пользую, а Борису Сергеевичу мои грядочки и яблоньки глаза выели… Зависть — и все… Я вот думаю, что…
— Ну, хорошо, — перебил его Коваль, — вернемся к нашим баранам. Расскажите о последней встрече с Залищуком.
Крапивцев поперхнулся на полуслове.
— О каких баранах говорить?
— Это такая пословица, — пояснил Коваль. — Означает, что вернемся к нашим делам. Меня интересует тот вечер…
— Ага. Притащился Борис уже под мухой… Я знаю, что, когда он подвыпьет, от него не просто отвязаться. Ну, поставил вино, закуску.
— А вино, которое пили, осталось?
— Из графинчика наливаю.
— Где он?
Крапивцев поднялся и достал из буфета простенький графинчик. Коваль посмотрел содержимое на свет: на дне виднелся красный осадок.
— Возьмем на анализ, — сказал подполковник. — Вы тоже с ним пили?
— Пустяк, чтобы скандала не было.
— Только вдвоем выпивали?
— Зятя к вину не допускаю, а жена, — он кивнул в сторону дивана, где сидела перепуганная женщина, — в рот не берет.
— Больше ничего не пили?
— Только это. Самодельное… В магазине не покупаю.
— Борис Сергеевич много выпил?
— Да нет, он уже и так был тепленький…
— Зачем же вы его угощали?
— Иначе не отвяжешься… Пускай, думаю, беда спит.
— Вот и заснул… Навсегда. — Коваль потер бровь, которая вдруг зачесалась. — Так сколько же выпил у вас Залищук?
— Один или два стакана. Точно не помню…
— Как он себя чувствовал, когда уходил?
— Для него нормально.
— То есть как «нормально»?
— На ногах держался, хотя и не твердо…
— Почему не проводили?
