— Король Гораута всегда будет желанным гостем в Карензу.
Она возвращала их обоих на твердую землю. Ее дары всегда были щедрыми, и этот — не самый маленький из них. Он постарался ответить тем же тоном:
— А сеньор и госпожа Карензу — там, где буду я. Они немного помолчали. Ариана прикусила губу.
— Были и другие слова в ту ночь летнего солнцестояния. Песнь, спетая в таверне, где мы встретились. Интересно, ты помнишь ее конец?
Он покачал головой. Лиссет Везетская пела ту песню, вспомнил он, но слова забылись. Тогда Ариана улыбнулась нежно и печально, и в ней снова проявился намек на мирскую мудрость, которая всегда была ей присуща.
— Позволь мне вернуться назад одной, Блэз. Если не возражаешь. Не думаю, что мне доведется часто оставаться наедине с собой в ближайшее время.
Он кивнул головой. Что еще ему оставалось? Заключить ее в объятия в угасающем свете? Не в этом мире, подумал он. Утешение, страсть и мудрость. Их ему предложили и согласились принять то, что он мог дать в ответ, стоило ему лишь попросить. С переполненным сердцем Блэз смотрел, как Ариана медленно уезжает от него на закате по высокой траве. Он думал о ней, тринадцатилетней, с новорожденным младенцем на руках.
Этот младенец вырос и стал женщиной, на которой весь мир и его растущее понимание этого мира, возможно, вынудят его жениться. Быстро ничего не произойдет, не может произойти, может даже совсем ничего не произойти; в том мире, куда он сейчас вступил, так много уровней сложности. Она ждет в Талаире, сказала Ариана. Он позволил мыслям устремиться к этой встрече. Но только мыслям: Блэз еще долго оставался на том же месте, тихо сидел на пороге, пока солнце не закатилось на западе; и краски заката постепенно залили поля, и голые виноградники, и деревья, и легли мягко, словно позднее благословение, на эту маленькую хижину у леса.
Один раз Блэз оглянулся и посмотрел внутрь через открытую дверь, перед тем как уехать, и увидел, как этот приглушенный красный свет косыми лучами льется в западное окно и падает на маленькую, аккуратную кровать у стены. Он постоял там несколько мгновений неподвижно, а затем осторожно закрыл дверь, чтобы ветер и дождь не проникли сюда после всех этих лет.
В сумерках на востоке зажглись первые слабые звезды, пока он ехал назад к Талаиру. И так как было уже почти темно и он не задумывался о дороге — его мысли убегали вперед и далеко в прошлое, — то он проехал мимо женщины, тихо стоявшей рядом со своим конем в тени под вязами с дальней стороны арки.
Лиссет собиралась окликнуть его, но в тот момент, когда он появился и проехал мимо, она обнаружила, что голос не повинуется ей. Она не смогла произнести его имя. Она раньше видела, как мимо проехал герцог, а затем Ариана де Карензу, и продолжала прятаться под деревьями, скрывая в глубине души свои мысли, пока солнце не село и под высокой аркой не сгустились тени.
Ее мысли. Они не приносили никакого утешения. Человек, за которым она последовала, как последовала однажды в прошлом, был королем Гораута или станет им очень скоро. Он уже носит королевскую мантию. Она видела это с острова.
В тот момент когда появился Блэз, Лиссет думала, собственно говоря, о матери, об отце и о доме, о закате в окне своей комнатушки, утреннем свете, проникающем сквозь серо-зеленые листья олив, о воздухе, пропитанном запахом лежащего внизу моря.
Она всегда действовала под влиянием порыва, всегда ловила себя на том, что проявляла напористость именно тогда, когда считала, что сейчас совсем неподходящий момент ее проявлять. Ее мать без конца твердила ей, что эта черта когда-нибудь доведет ее до беды.
Возможно, именно из-за этих слов матери, из-за такого мучительно ясного воспоминания о доме, Лиссет промолчала, когда этот человек проехал мимо, удаляясь от нее, от арки, от зимних вязов и возвращаясь в мир, который его ждал. Она потеряла Блэза из виду в темноте там, где заканчивалась аллея вязов и тропа сворачивала на восток, к берегу озера.
Она осталась на месте, ей почему-то было очень трудно сдвинуться с места. Она еще некоторое время старалась удержать образ дома, а затем и он ее покинул. Простояв еще немного в темнеющих сумерках, Лиссет обнаружила, что ее мысли снова потекли в другом направлении, и тогда голос вернулся к ней, и — возможно, этому не стоило удивляться — вспомнились слова, которые ей необходимо было произнести в сумерках перед опустевшей тропинкой, по которой он от нее уехал:
Стол твой уставлен редчайшим вином,
Сладкими блюдами, спелыми фруктами,
Свечи горят — мы сидим за столом
В Фионварре.
Звезды сияют для нас с высоты,
Свет свой священный нам дарит луна,
И если не здесь, то моим будешь ты
В Фионварре.
Лиссет вздохнула. «Правда, нет никакого смысла задерживаться здесь, — сказала она себе. — Пора возвращаться назад». Однако она все еще ощущала это странное нежелание двигаться. Теперь, ночью, стало холодно, но вязы защищали от резких порывов ветра, и в темноте пугающие скульптуры пленников и рабов на арке исчезли из виду. Собственно говоря, там, где Лиссет стояла, держа притихшего коня под уздцы, было неожиданно спокойно.
Она простояла там довольно долго. Только намного позже она услышала, как по опушке леса у нее за спиной проскакал одинокий всадник, направляясь на юг. Тогда она в первый раз слегка испугалась, одна, в темноте. Села на коня и поехала назад, туда, где огни, кров и друзья, и то утешение, которое они все и каждый из них могли ей дать.
По пути, когда она выехала на берег озера и поехала вдоль воды к далекому замку, неся в себе потерю и любовь, вспоминая дом, пытаясь понять будущее, открывающееся перед ними всеми, Лиссет поймала себя на том, что думает о песне. На этот раз это была не старая колыбельная, происхождение которой давно позабыто, не мелодия Ансельма Каувасского, первого из всех трубадуров, и не песня графа Фолькета, Алайна, эна Бертрана и даже не погибших Реми и Аурелиана.
Эта мелодия и ее слова не принадлежали ни одному из них. Впервые в жизни, пока она ехала вдоль берега озера Дьерн в темноте, полной ветра и света звезд, направляясь к огням замка, родилась ее собственная песня.
Здесь, снаружи, стоял холод, но Ринетте было не по себе в замкнутом пространстве теплых, освещенных огнями помещений замка Талаир. Она спросила, где сад, и кто-то проводил ее туда. Затем, когда она вышла в огороженное стенами пространство, она спросила, нельзя ли ей остаться одной, и в этом ее тоже послушались. Все были исключительно услужливы, даже больше, чем она ожидала в отношении жрицы Риан высокого ранга.
Но она была больше, чем жрица, и меньше. Она оставила свою сову на острове. Собственно говоря, это был первый из всех очень трудных поступков.
«Это мой собственный замок», — думала Ринетта, бродя в сумерках среди голых и вечнозеленых деревьев и кустарников, среди трав и цветов, которые пышно расцветут с приходом весны. Один из ее замков. Сам Барбентайн был еще одним замком, и даже Мираваль был частью ее наследства, если пойти немного дальше.
Было холодно, но она не возражала против холода. С зимой она могла справиться. Она все еще носила одежды Риан под серым плащом. У нее было не так много времени, чтобы сменить наряд. Или понимание того, где ее место в этом мире. Когда она проснулась сегодня утром, она была жрицей Риан на священном острове, названной преемницей тамошней верховной жрицы, хотя и гадала со страхом, который чувствовали они все, переживут ли они эту зиму. Или им суждено взойти на костер во имя Гораута и бога, которому он якобы служил.
Затем сегодня началось сражение, были кричащие кони и люди и хаос в долине, а в конце, неожиданная среди беспомощного ужаса, победа, настолько полная, что разум и сердце едва могли ее воспринять. Она пошла в святилище, чтобы помочь верховной жрице провести древний священный обряд благодарственной службы.
