фигура в тюрбане, прикрывавшая нижнюю половину лица грязной шалью на старинный манер чоукидаров, не доверяющих ночному воздуху. Кака-джи с одобрением отметил, что сахиб явился с обычными для ночных сторожей латхи и куском цепи, которым принято время от времени греметь, отгоняя прочь злодеев, и возгордился своим вниманием к деталям. Теперь сахибу остается лишь сказать все, что он считает нужным, в самых сжатых выражениях, а Анджули – воздержаться от излишних комментариев, и через четверть часа встреча завершится и эти двое благополучно вернутся в свои палатки незамеченными.
Согретый приятным чувством удовлетворения, Кака-джи удобно расположился на подушках и приготовился слушать, не перебивая, пока сахиб сообщает Анджули о требованиях раны и последствиях, какие они могут иметь для нее.
Прежде старик был слишком поглощен мыслями о предосудительности и опасности подобной встречи, чтобы задаваться вопросом, о чем именно пойдет речь или почему сахиб столь твердо настаивает на необходимости лично поговорить с Анджули. И здесь Кака-джи дал маху: задайся он таким вопросом, возможно, он оказался бы подготовленным к последующим событиям – или принял бы решительные меры к предотвращению встречи. Так или иначе, владевшее им теплое чувство удовлетворения продолжалось ровно столько времени, сколько потребовалось Ашу, чтобы освоиться в темноте и различить закутанную в чадру фигуру Анджули, неподвижно стоявшей в тени за пределами круга света от лампы.
Она не сняла чадру, и, поскольку коричневые складки покрывала сливались с парусиновыми стенками, в первый момент Аш не понял, что она уже здесь, хотя заметил Кака-джи, скромно сидевшего в глубине палатки. Из-за легкого сквозняка, сопроводившего его появление, фонарь в бронзовом дырчатом кожухе закачался, и на полу и стенах заметались ослепительные золотые звезды. От пляшущих пятен света у Аша зарябило у глазах, а тени вокруг заходили ходуном, заколебались, принимая множество разных очертаний, и только когда они снова стали недвижными, он распознал в одной из теней Джули.
Стук упавших на пол латхи и цепи показался оглушительно громким в напряженной тишине. Кака-джи не отличался богатым воображением, но в тот момент ему показалось, будто между двумя безмолвными фигурами проходят некие мощные стихийные токи – эмоция такого накала, почти зримая, что она повлекла их друг к другу столь же непреодолимо, как магнит притягивает железо. Оцепенев от потрясения, старик увидел, как они одновременно шагнули вперед и как Аш протянул руку и откинул покрывало с лица Анджули…
Они ничего не говорили и не прикасались друг к другу. Они просто смотрели долгим и жадным взглядом – так, словно им достаточно одного этого и никого больше нет в палатке, да и во всем мире. И на лицах у обоих явственно читалось выражение, которое делало излишними любые речи, ибо никакие слова, никакие действия – даже самые страстные объятия – не могли бы выразить любовь столь ясно.
Кака-джи перевел дух и попытался подняться на ноги, движимый смутным побуждением броситься вперед, встать между ними и разрушить чары. Но ноги отказывались повиноваться, и он против своей воли остался сидеть на прежнем месте, холодея от смятения, способный лишь ошеломленно таращиться, не веря своим глазам, и – когда сахиб наконец заговорил – с ужасом слушать, не веря своим ушам.
– Так не пойдет, любимая моя, – тихо сказал Аш. – Ты не можешь выйти замуж за него. Даже если бы это было безопасно для тебя после столь долгого промедления… а на сей счет ты меня еще не известила. Это было бы безопасно?
Анджули не сделала вида, будто не поняла его. Она молча кивнула, но в незначительном этом жесте было столько безысходного отчаяния, что Аш устыдился чувства облегчения, захлестнувшего его душу.
– Мне очень жаль, – проговорил он сдавленным голосом.
Слова прозвучали сухо и невыразительно.
– Мне тоже, – прошептала Анджули. – Так жаль, что не сказать словами. – Губы у нее затряслись, и она с видимым усилием справилась с дрожью, а потом опустила голову, так что на рот и подбородок легла тень. – Ты… ты поэтому хотел меня видеть?
– Отчасти. Но есть еще одно. Он не хочет жениться на тебе, сердце мое. Он согласился взять тебя единственно потому, что не получил бы Шушилу на любых других условиях, и потому, что твой брат заплатил ему большие деньги за согласие вступить с тобой в брак и не потребовал выкупа за тебя.
– Я знаю… – Джули говорила так же тихо, как он. – Я знала это с самого начала. От занана почти ничего нельзя утаить.
– И тебя это нисколько не задело?
Она подняла голову и посмотрела на него сухими глазами, но ее прелестный рот страдальчески кривился.
– Немножко. Но какое это имеет значение? Ты же знаешь, что мне не дали права выбора. А даже если бы и дали, я все равно поехала бы.
– Ради Шу-шу. Да, знаю. Но теперь рана говорит, что компенсация, полученная от твоего брата за брак с тобой, недостаточно велика и что, если ему не заплатят почти втрое больше, он на тебе не женится.
Глаза Анджули расширились, она схватилась рукой за горло, но не произнесла ни слова, и Аш резко сказал:
– У нас нет таких денег, а даже если бы и были, я не смог бы распорядиться столь крупной суммой без приказа твоего брата, который, насколько я понимаю, категорически откажется ее выплатить – и правильно сделает. Однако он вряд ли потребует возвращения обеих своих сестер. Путешествие обошлось так дорого, что, боюсь, по зрелом размышлении он решит, что будет благоразумнее проглотить оскорбление и позволить ране жениться на Шушиле.
– А… а что будет со мной? – шепотом спросила Джули.
– Тебя отправят обратно в Каридкот. Но без приданого, которое рана, безусловно, изымет в качестве компенсации за потерю невесты, совершенно ему не нужной.
– Но… но он не может поступить так, – выдохнула Анджули. – Это противно нашим законам.
– Каким законам? Здесь, в Бхитхоре, законы устанавливает рана.
– Я говорю о законах Ману, которым даже он должен подчиняться, будучи индусом. В законах говорится, что драгоценности невесты являются ее истри-дханом[59] и не могут быть отняты у нее. Ману написал: «Украшения, носимые женщинами при жизни супруга, наследник последнего не вправе присвоить. Тот же, кто присвоит оные, станет парией».
– Но ты ране не жена, а потому ему нет нужды считаться с этим законом. И он не посчитается, – угрюмо промолвил Аш.
– Но… я не могу вернуться обратно. Ты знаешь… Я не могу оставить Шу-шу.
– У тебя не будет выбора.
– Неправда! – Анджули возвысила голос, отступила на шаг и, задыхаясь, проговорила: – Рана может отказаться жениться на мне, но он позволит мне остаться и заботиться о Шу-шу – в качестве служанки или айи. Если он заберет мое приданое, оно, безусловно, с лихвой окупит мое скромное пропитание, даже если я доживу до глубокой старости. Когда он поймет, что без меня его жена зачахнет и умрет, он охотно оставит меня здесь. Нанду же, я точно знаю, не желает моего возвращения, ибо кто пожелает взять в жены женщину, отвергнутую раной Бхитхора?
– Такой человек есть, – тихо сказал Аш.
Лицо Анджули сморщилось, точно у маленького ребенка, готового заплакать от боли, и она резко отвернулась и сдавленно прошептала:
– Я знаю… Но это невозможно, а потому… любому, кто спросит, ты скажешь, что я не вернусь в Каридкот и что никто не заставит меня вернуться. И что если я не могу остаться в Бхитхоре в качестве второй жены раны, то останусь в качестве служанки моей сестры. Больше мне нечего сказать. Разве что… поблагодарить тебя за предупреждение и за все…
Голос у нее пресекся, она беспомощно потрясла головой – этот жест вызывал больше жалости, чем любые слова, – и дрожащими руками накинула покрывало обратно на лицо.
На несколько мгновений, которых как раз хватило, чтобы слезы подступили к ее глазам и пролились, Аш заколебался. Потом он схватил Джули за плечи, развернул к себе лицом и резко откинул покрывало. При виде ее мокрых щек сердце у него мучительно сжалось, и он заговорил более яростно, чем собирался:
– Не валяй дурака, Джули! Неужели ты думаешь, что он не будет спать с тобой, если ты останешься здесь в качестве служанки Шу-шу, а не жены? Конечно будет. Как только ты окажешься под кровом раны,
