лишь повредить его так, что Накшбанд-хан по возвращении не сумеет отпереть дверь ключом…
О попытке привести подмогу из дворца, или присоединиться к Уолли и разведчикам в резиденции, или вернуться к Джули в город больше не могло идти и речи. Аш находился в такой же западне, как члены британской миссии в Афганистане, лихорадочно готовившиеся к атаке, которая начнется с минуты на минуту, – к атаке, которую им придется отражать своими силами, если эмир не пришлет войска, дабы воспрепятствовать возвращению мятежников, и не закроет ворота Бала-Хиссара, преграждая доступ в крепость гератцам и остальным солдатам, убежавшим в свои лагеря за огнестрельным оружием.
Но эмир ничего не сделал.
Якуб-хан был бесхребетным человеком, не обладавшим даже малой долей пылкого темперамента и железной воли своего деда, великого Дост Мухаммеда, и не унаследовавшим почти (или вовсе) никаких хороших качеств от своего злосчастного отца, покойного Шер Али, из которого вышел бы превосходный правитель, если бы он получил свободу действий, а не подвергался безжалостным притеснениям со стороны амбициозного вице-короля. В распоряжении Якуб-хана были значительные военные ресурсы: арсенал был забит винтовками, боеприпасами и пороховыми бочками, и кроме мятежных полков в Бала-Хиссаре находилось почти двухтысячное войско, верное своему правителю: казилбаши, артиллерия и дворцовая стража, охраняющая казну. Если бы эмир отдал приказ, они перекрыли бы доступ в крепость войскам из лагерей и выступили бы против солдат Ардальского полка, которые ворвались в арсенал, чтобы взять винтовки и боеприпасы для себя, и раздавали оружие базарной черни и всем ярым противникам неверных, желающим присоединиться к ним.
Всего сотня казилбашей или две пушки с орудийными расчетами, безотлагательно посланные преградить путь на территорию британской миссии, остановили бы толпу и почти наверняка отбили бы у мятежников охоту атаковать. Но Якуб-хан гораздо больше беспокоился о собственной безопасности, нежели о благополучии гостей, которых поклялся защищать, и он лишь плакал, заламывал руки и жаловался на судьбу.
– Моя кисмет несчастлива, – прорыдал эмир, обращаясь к муллам и кабульским вельможам, спешно прибывшим во дворец, дабы призвать его принять срочные меры к спасению гостей.
– Слезами делу не поможешь, – сурово ответил главный мулла. – Вы должны отдать солдатам приказ перекрыть подступы к резиденции и прогнать мятежников. Коли вы не сделаете этого, всех людей там перебьют.
– Это будет не моя вина… я никогда не хотел такого. Видит Бог, это будет не моя вина, ибо я ничего не в силах сделать, ровным счетом ничего.
– Вы можете закрыть ворота, – сказал главный мулла.
– Какой в этом толк, если в крепости и так полно этих нечестивцев?
– Тогда отдайте приказ переместить орудия на позицию, откуда можно будет открыть огонь по возвращающимся из лагерей войскам, чтобы отогнать их от Бала-Хиссара.
– Да как я могу сделать такое? Тогда весь город восстанет против меня и бадмаши с боем ворвутся сюда и съедят всех нас заживо! Нет-нет, я ничего не могу сделать… Говорю вам, моя кисмет несчастлива. Против судьбы не пойдешь.
– Тогда вам лучше умереть, чем позорить ислам, – резко промолвил мулла.
Но рыдающий эмир потерял всякий стыд, и никакие доводы и уговоры, никакие призывы во имя чести и во исполнение священного долга гостеприимства защитить людей, являющихся его гостями, не могли побудить его к действию. Нападение на Дауд-шаха и бесчинства разъяренной толпы повергли Якуб-хана в такой ужас, что он не решался отдать какой-либо приказ из страха, что войска не подчинятся. Ибо если они не подчинятся… Нет-нет, лучше уж вообще ничего, чем такое! Не замечая презрительных взглядов мулл, министров и вельмож, наблюдавших за ним, эмир рвал на себе волосы, раздирал одежды, а затем, с новой силой залившись слезами, повернулся, удалился прочь шаткой поступью и заперся в своих личных дворцовых покоях.
Однако, слабак или нет, он по-прежнему оставался эмиром, а следовательно (по крайней мере, номинально), главой правительства и полновластным правителем Афганистана. Никто не осмеливался отдать приказы, которые он сам отказался отдать, и все собравшиеся, пряча глаза друг от друга, проследовали за ним во дворец. Когда прибыл курьер британского посланника и доставил записку с просьбой о помощи и требованием защиты, старший министр взял дело на себя. Отправленный им ответ состоял из одной неопределенной фразы: «Волей Божьей я приступил к приготовлениям», – что даже не соответствовало действительности, если, разумеется, он не имел в виду приготовления к спасению собственной шкуры.
Сэр Луи, не веря своим глазам, ошеломленно уставился на пустую фразу, пришедшую в ответ на отчаянный призыв о помощи.
– «Приступил к приготовлениям»? Боже правый, и это все, что он может сказать? – выдохнул сэр Луи.
Он смял клочок бумаги в кулаке и устремил невидящий взгляд на далекие снега, внезапно осознав, что человек, которого он всего два дня назад назвал в своем письме «замечательным союзником», является малодушным, ничтожным трусом, абсолютно ненадежным и недостойным доверия. Ему наконец-то стало совершенно ясно, что его миссия бесполезна и что западня, в которую он столь гордо завел свое окружение, смертельна. «Миссия ее британского величества при дворе Кабула» просуществовала ровно шесть недель, и только; всего сорок два дня…
Еще недавно все казалось таким выполнимым – смелые планы установления британского присутствия в Афганистане в качестве первого шага к водружению британского флага по другую сторону Гиндукуша. Но сейчас посланник неожиданно подумал, что странный малый по имени Пелам-Мартин – «Акбар», друг бедного Уиграма Бэтти, – не так уж сильно заблуждался, когда яростно возражал против «наступательной политики», утверждая, что афганцы народ безумно гордый и отважный, который никогда не смирится с властью любого иностранного государства на сколько-либо продолжительный срок, и приводил исторические примеры в подтверждение своих слов.
«Но за нас отомстят, – мрачно подумал сэр Луи. – Литтон пришлет армию, чтобы оккупировать Кабул и свергнуть эмира. Однако как долго смогут они оставаться здесь? И какие потери понесут, прежде чем… прежде чем снова отступят? Я должен еще раз написать эмиру. Я должен объяснить, что спасти нас столько же в его интересах, сколько в наших и, если мы погибнем, он погибнет вместе с нами. Я должен написать немедленно…»
Но времени на это не было. Мятежники, ворвавшиеся в арсенал, уже бежали обратно с винтовками, мушкетами и патронташами – большинство направлялись к резиденции, стреляя на бегу, а прочие занимали позиции на крышах соседних домов, откуда можно вести прицельный огонь по окруженному гарнизону. И когда первая мушкетная пуля просвистела над территорией миссии, сэр Луи разом вышел из роли политика и дипломата и снова стал солдатом. Отбросив в сторону скомканный клочок бумаги с ответом труса на призыв о помощи, он схватил винтовку, бросился на крышу офицерского собрания, где недавно помогал возводить импровизированный парапет, и, распластавшись на раскаленной солнцем кровле, тщательно прицелился в группу людей, начавших стрелять по резиденции.
Крыша офицерского собрания была самой высокой точкой на территории миссии, и оттуда сэр Луи ясно видел громадное здание арсенала, расположенное на возвышенности за коновязями. Расстояние до него не превышало двухсот ярдов, и в дверном проеме стоял мужчина, раздававший винтовки…
Сэр Луи выстрелил, увидел, как тот вскидывает руки и падает, быстро перезарядил винтовку и снова выстрелил, спокойно целясь и не обращая внимания на град пуль, которым ответили афганцы на крышах соседних домов, открыв огонь по резиденции и казарменному блоку. Внизу несколько женщин из города, прятавшихся в домах слуг, где не имели права находиться, с пронзительным визгом побежали через открытое пространство, ведомые сипаем и одним из кхидматгаров к хаммаму (бане), частично построенному под землей, где уже укрывалось большинство слуг. Но сэр Луи, хотя и слышал крики, не посмотрел вниз.
Если бы территория миссии находилась на более возвышенном участке местности, она представляла бы собой отличный оборонительный рубеж, поскольку включала несколько рядов вытянутых дворов, отделенных друг от друга низкими глинобитными стенами, где не составило бы труда пробить бойницы, и защитники могли бы отражать атаки сколь угодно превосходящих сил, нанося противнику тяжелые потери,
