– Деньги! – Сэр Луи резко вскинул голову и несколько мгновений буравил секретаря взглядом, а потом произнес ледяным тоном: – Дорогой Дженкинс, если вы полагаете, что я позволю, чтобы меня и правительство, которое я имею честь представлять, шантажировала – да, именно шантажировала – толпа нецивилизованных хулиганов, могу лишь сказать вам, что вы глубоко заблуждаетесь. Как и этот сброд снаружи. Мой шлем, Амал Дин.
Ординарец-афридий проворно выступил вперед и подал посланнику белый пробковый шлем с золотым шишаком, какой политические офицеры носят с формой. Сэр Луи решительно нахлобучил его на голову, поправил позолоченный ремешок на подбородке и двинулся к двери. Уильям бросился к нему и с отчаянием проговорил:
– Сэр… если вы спуститесь к ним…
– Мой милый мальчик, – раздраженно сказал сэр Луи, останавливаясь на пороге, – я еще не впал в детство. Я тоже понимаю, что, если я спущусь к ним, меня увидят только люди в первых рядах толпы, а остальные будут по-прежнему орать, заглушая мой голос. Разумеется, я поговорю с ними с крыши. Нет, Уильям, сопровождать меня не нужно. Я возьму с собой ординарца, а всем прочим лучше не высовываться.
Он поманил пальцем Амал Дина, и двое высоких мужчин вышли из комнаты – сэр Луи шагал впереди, а афридий следовал в ярде позади него, положив руку на эфес сабли. Уильям услышал постукивание ножен о стенку узкой лестницы, ведущей на крышу, и подумал со смешанным чувством восхищения, любви и отчаяния: «Он великолепен. Но в нашем положении мы не можем отказать им, пусть даже это означает поддаться шантажу. Неужели он не понимает этого? Тот парень в Симле был прав насчет него – он собирается сделать то же самое, что сделал офицер французских гвардейцев при Фонтенуа… C’est manifique, mais ce n’est pas la guerre![41] Это самоубийство…»
В отличие от казарм, на плоских крышах двух зданий резиденции парапетов не имелось, хотя обе были загорожены стенкой в человеческий рост от беспорядочного скопления домов позади. По остальным трем сторонам крыши тянулся лишь кирпичный бортик высотой не более нескольких дюймов, и сэр Луи подошел к самому краю, чтобы его видели все собравшиеся внизу, и властно вскинул руку, требуя тишины.
Он не попытался перекричать шум, но стоял и ждал с высоко поднятой головой и презрительным выражением лица – высокий чернобородый мужчина внушительного вида в парадном мундире, из-за позолоченного шишака на шлеме казавшийся еще на несколько дюймов выше. Медали сверкали у него на груди, и золотые лампасы ярко блестели в свете раннего солнца того ясного утра, но холодные глаза под козырьком белого пробкового шлема смотрели на шумную толпу жестким немигающим взглядом, полным высокомерия.
Появление посланника на крыше было встречено оглушительным ревом, который заставил бы вздрогнуть и попятиться даже самого отважного человека, но сэр Луи и бровью не повел, словно это был не более чем шепот. Он стоял, как незыблемая скала, в ожидании, когда толпа соблаговолит угомониться, и, глядя на него, люди начали умолкать один за другим. Наконец он опустил властно вскинутую руку (она даже не дрогнула) и громовым голосом осведомился, зачем они пришли и что им от него надо.
Несколько сотен голосов ответили, и посланник снова поднял руку и стал невозмутимо ждать, а когда установилась тишина, предложил им выбрать представителя:
– Ты… да, ты, со шрамом на щеке, – его худой палец безошибочно указал на одного из коноводов, – выйди вперед и говори от лица своих товарищей. Что означает этот постыдный гур-бур и почему вы ломитесь в двери человека, который является гостем вашего эмира и находится под покровительством его высочества?
– Эмир – пфф! – Мужчина со шрамом сплюнул на землю и рассказал, как его полк обманули с жалованьем и как они, ничего не добившись от собственного правительства, вспомнили про Каваньяри- сахиба и явились в поисках справедливости. Они всего лишь просят, чтобы он выплатил причитающиеся им деньги. – Мы знаем: ваш радж богат и для вас это пустяшные траты. А мы, собравшиеся здесь, слишком долго голодали. Мы просим только то, что нам причитается. Не больше и не меньше. Восстановите справедливость, сахиб!
Несмотря на грабежи, бесчинства и безобразное поведение мятежных войск, по тону говорившего было ясно: он и его товарищи искренне верят, что британский посланник в силах восстановить справедливость и дать людям то, в чем им отказали собственные власти, – жалованье за несколько месяцев. Но выражение волевого чернобородого лица, смотревшего на них сверху, не изменилось, и суровый зычный голос, с восхитительной беглостью говоривший на их родном языке, не стал мягче.
– Я вам сочувствую, – сказал сэр Луи Каваньяри. – Но вы просите невозможного. Я не вправе вмешиваться в ваши отношения с правителем или лезть в дело, которое касается только эмира и его армии. У меня нет таких полномочий, и мне не пристало пытаться сделать подобное. Мне очень жаль.
Он твердо стоял на своем, невзирая на дикий рев толпы, яростные вопли и угрозы, звучавшие все громче, и в периодически возникавших паузах повторял, что этот вопрос они должны решать с эмиром или главнокомандующим афганской армией и что при всем сочувствии к ним он не имеет права вмешиваться. Только когда стоявший за ним Амал Дин предупредил сквозь стиснутые зубы, что несколько шайтанов внизу принялись подбирать с земли камни, посланник повернулся и ушел с крыши. Да и то лишь потому, что понял: если он задержится там дольше, он станет легкой мишенью для швыряющих камни мужчин либо создаст у них впечатление, будто они обратили его в бегство.
– Варвары, – бесстрастно заметил сэр Луи, снимая в спальне парадную форму и облачаясь в более легкую и удобную одежду. – Думаю, Уильям, мне следует сообщить о происходящем эмиру. Самое время ему прислать сюда какое-нибудь ответственное лицо, которое усмирит этот сброд. Не понимаю, о чем думает Дауд-шах. Никакой дисциплины, вот в чем их беда.
Он прошел в кабинет, смежный со спальней, и уже собирался сесть за стол и написать записку, когда голос, доносящийся не снизу, а с крыши казарменного блока, где двадцать четыре пехотинца разведчиков стояли с винтовками наготове, прокричал через узкую улицу, что у конюшен завязалась драка, что мятежники убили саиса и набросились на совара Мал Сингха… что Мал Сингх упал… что он ранен…
Толпа перед резиденцией услышала и одобрительно взревела; одни побежали обратно к конюшням, а другие принялись ломиться в дверь, ведущую во двор, где Уолли, ждавший там с разведчиками, обходил людей, настойчиво повторяя, что никто не должен открывать огонь без команды, и призывая сохранять самообладание. Когда тонкие доски начали расщепляться, а ржавые петли гнуться и трескаться, разведчики бросились к двери и навалились на нее плечами, сопротивляясь напору мятежников, но все было безнадежно. Последняя петля сломалась, дверь упала на них, и толпа хлынула во двор – и одновременно где-то снаружи раздался выстрел.
65
Резкий четкий звук прорезался сквозь шум, прервав его так же быстро и эффективно, как пощечина останавливает истерику, и Уолли машинально подумал: «Джезайл», – ибо выстрел современной английской винтовки отличается по звучанию от выстрела длинноствольного, заряжающегося с дула индийского джезайла.
Тишина продолжалась не долее десяти секунд. А потом снова грянул дикий гвалт, и толпа, ненадолго остановленная треском выстрела, ринулась во двор резиденции, истошно вопя: «Смерть кафирам! Смерть! Смерть! Смерть!» Однако Уолли все еще не отдавал приказа открыть огонь.
Даже если бы он сделал это, вряд ли его кто-нибудь услышал в таком оглушительном шуме. Но внезапно где-то в толпе грохнул карабин, потом еще один и еще… Нападавшие мгновенно развернулись и бросились назад, спотыкаясь о поверженных наземь людей и обломки двери; и теперь они призывали друг друга взять огнестрельное оружие – мушкеты и винтовки, чтобы убить неверных. «Топакровахлах! Пахмахе! Махе!»[42] – орали мятежники, выбегая со двора резиденции и устремляясь кто к арсеналу, кто обратно в свои лагеря за пределами города.
И снова ясное утро стало безмятежным и тихим… и в этой тишине люди из британской миссии, на
