суматохе сегодняшнего дня от внимания Уолли ускользнуло одно мелкое, но чрезвычайно важное обстоятельство: хотя он единственный из разведчиков был в форменной одежде, когда мятежники вторглись на территорию миссии, портупеи на нем не было, а потом он не догадался ее надеть да и не имел такой возможности. Но на портупее есть две маленькие детали, служащие не для украшения, а для сугубо практической цели, – так называемые «шпильки», которые, среди прочих предметов, используются для заклепывания орудий.
«Это моя вина, – горько подумал Уолли. – Я должен был подумать об этом. Будь у нас хотя бы гвоздь или что-нибудь вроде… У меня начисто вылетело из головы, что мы одеты не по форме. Ладно, нам остается только сосредоточить огонь на чертовых пушках, чтобы никто не смог перезарядить их».
Двери в арочном проходе снова закрыли и заложили засовами, и вернувшиеся из боя люди утоляли жажду холодной водой, принесенной в чатти из хаммама, – мусульмане наравне с неверными, поскольку полковой мулви объявил, что сейчас ведется война, а в военное время солдатам, участвующим в боевых действиях, разрешается нарушать пост Рамадана.
Напившись, они вернулись в резиденцию, которую покинули всего пятнадцать минут назад, и обнаружили, что там все заволокло густым дымом. Пока они отсутствовали, враг не бездействовал. Мятежники перекинули еще несколько лестниц с крыш соседних домов, и афганцы, перебравшиеся по этим опасным мостам, примкнули к товарищам, уцелевшим после схватки в здании офицерского собрания, а люди на улице прорубали тонкие стены у фундамента и бросали в дыры горящий уголь и пропитанные маслом тряпки.
Резиденция и вся территория миссии, осажденные с трех сторон, теперь подвергались еще и нападению сверху и снизу. Противник, захвативший конюшни и крыши всех домов в пределах видимости, занял позиции на крыше офицерского собрания и прорвался в здание через проломы, проделанные в стенах внизу.
Двор и комнаты на первом этаже были полны мертвых и умирающих, и из семидесяти семи разведчиков, видевших восход солнца сегодня утром, в живых осталось только тридцать. Тридцать… и «полчища мидян, с воем рыщущих вокруг», которые насчитывают – сколько тысяч? Четыре?., шесть?., восемь тысяч человек?
Впервые за весь день у Уолли упало сердце. Посмотрев в лицо фактам и трезво оценив перспективы, он осознанно отказался от всякой надежды. Но Уильям как представитель политического департамента и сторонник мира, достигнутого через переговоры и компромиссы, все еще не был готов сделать то же самое.
Возвратившись из последней бесплодной атаки, Уильям сменил непривычную саблю и боевой револьвер на свой дробовик, торопливо набил карманы патронами и бросился на крышу дома посланника, чтобы вести огонь по афганцам, которые собирались на крыше более высокого здания на противоположной стороне двора. Только тогда он увидел густой дым, валивший из окон первого этажа офицерского собрания, и понял: если там начался пожар, они пропали.
Однако даже тогда он не оставил надежды. Распластавшись на кровле среди пятерых джаванов, которые тоже пытались остудить пыл противника, занявшего позиции на крыше офицерского собрания, он нацарапал очередную отчаянную записку эмиру на странице, вырванной из маленького блокнота, лежавшего у него в кармане. Им долго не продержаться, писал Уильям, и, если его высочество не придет к ним на помощь, их судьба – и его собственная – решена. Они не в силах поверить, что его высочество намерен остаться в стороне и бездействовать, когда его гостей убивают…
– Отнеси это Гамильтону-сахибу, – распорядился Уильям, вырывая страницу и отдавая одному из джаванов. – Пусть он найдет какого-нибудь слугу, который доставит записку эмиру.
– Никто не пойдет, сахиб, – сказал мужчина, качая головой. – Все знают, что из четверых мусульман, уходивших с письмами, ни один не вернулся и что индуса-посыльного разрубили на куски у всех на глазах. И все же…
Засунув записку за ремень, он по-пластунски дополз до лестницы и спустился вниз в поисках своего командира, которого нашел на первом этаже офицерского собрания, где тот вел из окна огонь по группе мятежников, пытающихся перезарядить орудия. Уолли взял клочок бумаги, коротким кивком отпустил джавана и прочитал записку, с отстраненным любопытством спрашивая себя, почему Уильям считает нужным отсылать эмиру очередную просьбу о помощи, когда единственным осязаемым результатом всех предыдущих обращений явился уклончивый ответ, свидетельствующий о беспримерной слабости и лицемерии. В любом случае ни один из посыльных не вернулся, а следовательно, не исключалась вероятность, что их всех постигла та же участь, что и злополучного индуса, и Уолли не видел смысла отправлять еще одного человека на верную смерть. Но хотя вся ответственность за оборону резиденции теперь легла на его плечи, молодой мистер Дженкинс, будучи секретарем и политическим советником посланника, по-прежнему оставался представителем гражданской власти, а следовательно, коли такова воля Уильяма, записку надо отправить.
– Таймус, – позвал Уолли.
– Сахиб?
Совар, стрелявший из другого окна, опустил карабин и повернулся к командиру.
– Дженкинс-сахиб написал эмиру еще одну записку с просьбой о помощи, – сказал Уолли. – Как тебе кажется, ты сумеешь добраться до дворца?
– Могу попробовать, – ответил Таймус.
Положив карабин на пол, он подошел, взял листок бумаги, свернул в несколько раз и спрятал в складках одежды. Уолли улыбнулся и негромко проговорил:
– Шукрия, шахзада (принц). Кхуда хафиз!
Таймус ухмыльнулся, отдал честь и вышел. Он быстро пересек узкую улочку и поднялся на крышу казарм, чтобы изучить обстановку, но уже через полминуты убедился, что с той стороны выбраться с территории миссии невозможно: повсюду теснились толпы мятежников, и там даже ящерица не проскочила бы. Ему оставалось только вернуться в резиденцию и попытаться найти какой-нибудь другой путь наружу. Дверь в задней стене давно забаррикадировали, а поскольку открыть ее означало бы впустить во двор поток вооруженных афганцев, Таймус в отчаянии поднялся на крышу дома посланника, где один из джаванов, по-прежнему занимавших там позиции, помог ему взобраться на стенку, загораживавшую крышу от домов, расположенных за резиденцией.
Он встал там во весь рост, хорошо видный противнику на крыше офицерского собрания и на улице, и, поглядев на тесную толпу орущих людей с искаженными ненавистью лицами, внезапно исполнился такого же презрения к этому сброду, какое раньше днем чувствовал Каваньяри. Ибо совар Таймус, служивший в корпусе разведчиков, был принцем королевской династии – шахзадой – и афганцем. Он презрительно скривил губы, скользя взглядом по этим перекошенным лицам, а потом глубоко вздохнул и прыгнул вниз, в самую гущу толпы, прямо на головы и плечи, ослабившие падение.
Толпа, оправившись от потрясения, с яростным воем набросилась на него, но он принялся с боем пробивать себе дорогу, крича, что он принц и афганец и что несет письмо эмиру. Впрочем, это не спасло бы Таймуса, если бы там случайно не оказался один хороший знакомый, который кинулся к нему на помощь и умудрился, раздавая удары налево и направо, изрыгая проклятия и упрашивая, вырвать его из когтей толпы – избитого, окровавленного, но живого – и помог добраться до дворца. Но там Таймус преуспел не лучше всех прочих посыльных.
Рыдающий эмир укрывался за запертыми дверьми со своими женщинами. В конце концов он согласился увидеться с шахзадой Таймусом и прочитать доставленное послание, но при этом только сетовал на судьбу да повторял, что его кисмет несчастлива, что он ни в чем не виноват и не может сделать ничего, ровным счетом ничего.
Он приказал задержать шахзаду, и приказ выполнили. Но хотя эмирова кисмет, несомненно, была несчастлива, кисмет Тайму – са оказалась совсем иной. В комнате, куда его затолкали дворцовые стражники, лежал афганец, раненный в спину во время первой атаки территории британской миссии. Раненого предоставили самому себе, и он жестоко страдал от боли, но из-за царящей во дворце паники все о нем забыли. Таймус, за время службы в корпусе разведчиков научившийся оказывать первую медицинскую помощь, извлек пулю ножом, промыл рану, сумел остановить кровотечение и наложил повязку, воспользовавшись для сей цели кушаком страдальца.
