сестру всякий раз, когда чувствовала усталость или недомогание, и держалась так, словно отношения между ними не прерывались. Но это продолжалось недолго…
Через несколько недель у нее случился выкидыш после сильнейшего приступа желудочной колики, вызванного тем, что она объелась манго.
– Она всегда была жадной до манго, – объяснила Анджули. – По приказу отца с равнин каждый год присылали плоды, собранные еще зелеными и уложенные в огромные корзины с соломой, и Шу-шу никогда не могла дождаться, покуда они дозреют. Потом у нее ужасно болел живот, и она орала, визжала и винила в своем желудочном расстройстве все, что угодно: прогорклое гхи, недоваренный рис, – но только не манго.
Теперь Шушила снова объелась любимыми фруктами и в результате потеряла желанного ребенка. Она, конечно, понимала, что сама виновата, но не хотела признать этого, а поскольку на сей раз последствия жадности оказались гораздо более страшными, чем преходящая боль в животе, она не стала винить в случившемся некачественную или плохо приготовленную еду, но убедила себя, что какой-то завистник пытался ее отравить. «А кто еще мог пойти на такое, кроме второй жены, Каири-Баи?» – нашептывали ей бхитхорские женщины, опасаясь, как бы подозрение не пало на одну из них.
– К счастью, в то время я не имела возможности притронуться к ее пище или питью, – сказала Анджули. – Шу-шу со своими придворными дамами уехала на три дня в Жемчужный дворец на берегу озера и не взяла с собой ни меня, ни старую Гиту, так что обвинить нас с ней было никак нельзя. Но двум моим служанкам повезло меньше: они сопровождали Шушилу и помогали отбирать и мыть плоды манго, собранные в роще на территории дворца. Вдобавок обе они были родом из Каридкота и приехали в Бхитхор в качестве моей личной прислуги, а потому бхитхорские женщины – вероятно, боясь обвинений раны в том, что они позволили его жене съесть недозрелые манго в такое время, и надеясь отвести от себя его гнев, – сплотились и возложили вину на чужеземок.
Шушила, обезумевшая от боли, горя и разочарования, поверила клеветницам и приказала отравить двух женщин.
– Об этом мне сообщила Промила, – сказала Анджули. – Но во всеуслышание было объявлено, что они умерли от лихорадки, и я постаралась поверить, что это правда, – заставила себя поверить. Мне было гораздо легче думать, что Промила лжет, чем знать, что Шу-шу способна на такое злодейство.
Саму Анджули изгнали в один из маленьких домов в королевском парке, где она жила практически в заточении, лишенная всяких удобств и вынужденная сама готовить себе скудную пищу. При этом был пущен слух, будто она сама захотела остаться там, боясь заразиться лихорадкой, от которой умерли ее служанки.
В конце осени Шушила снова понесла. Но на сей раз ее радость омрачал страх потерять второго ребенка, ибо первые месяцы второй беременности сопровождались головными болями и утренней рвотой. Она мучалась тошнотой, изнемогала от тревоги – и остро нуждалась в утешении и поддержке, которых не приходилось ждать от мужа. Странная страсть раны к прекрасной жене еще не остыла, но он терпеть не мог чужих хворей и предпочитал держаться подальше от Шушилы, когда ей нездоровилось, вследствие чего к ее страху потерять ребенка прибавился страх потерять расположение супруга. Измученная недомоганием и тревогой, она по привычке обратилась за помощью к сводной сестре, и Анджули вернули во дворец и снова поставили перед необходимостью выступать в роли утешительницы и защитницы, словно ничего не случилось.
Она старалась из всех сил, по-прежнему считая, что во всех ее бедах повинен рана и что, даже если Шушиле кое-что известно об этом, она не осмеливается открыто принять сторону старшей сестры из опасения разгневать мужа и спровоцировать еще более суровое обращение с ней. Гита тоже снова стала пользоваться благосклонностью первой рани, как будто недавней опалы вовсе не было. Но старая женщина не радовалась знакам расположения, выказываемым ей; она не забыла, что после выкидыша, случившегося в результате желудочных колик, ее обвинили в попытке отравления. Долгий опыт акушерской практики подсказывал ей, что вторая беременность Шушилы-Баи не продлится долго, и она смертельно боялась, что ей прикажут назначить рани средство от головной боли или мучительных приступов дурноты. Когда наконец такой приказ последовал, она приняла все возможные меры предосторожности, чтобы защитить и себя, и Анджули.
– Гита велела мне притвориться, – сказала Анджули, – будто я очень ею недовольна и не желаю с ней знаться, чтобы потом никто не мог заявить, будто мы с ней состояли в сговоре. Она также предупредила меня, чтобы я ни в коем случае не притрагивалась к пище и питью, которые приносят моей сестре, и я ее послушалась, потому что к тому времени тоже начала бояться.
Чтобы обезопасить себя, Гита отказалась пользоваться лекарственными травами и снадобьями из собственных запасов, но неизменно требовала свежие и заботилась о том, чтобы их толкли, растирали и готовили другие женщины, причем на виду у всего занана. Но это ей не помогло.
Как она и предвидела, произошел второй выкидыш. И как прежде, Шушила бесновалась, рыдала и искала виноватого, а бхитхорские женщины, пытаясь найти козла отпущения, говорили о яде и порче. Они с удовольствием обвинили бы «полукровку» и таким образом угодили бы ране, дав ему повод избавиться от нее, но Гита и Анджули слишком хорошо сыграли свои роли. Их вражда ни у кого не вызывала сомнений и слишком часто обсуждалась. Поэтому обвинили одну только Гиту.
Несмотря на все принятые меры предосторожности, старая дай была обвинена в том, что вызвала второй выкидыш своими снадобьями, и той же ночью убита Промилой Деви и одним из евнухов, которые отнесли ее хилое тело на крышу и сбросили вниз, чтобы создать видимость несчастного случая.
– Но я узнала об этом гораздо позже, – сказала Анджули. – Тогда мне сообщили, что она упала с крыши и что это был несчастный случай. И я поверила, ибо даже Промила говорила так…
На следующее утро «полукровку» снова отослали из дворца, якобы по собственной ее просьбе. Ее известили, что «ей разрешено на время удалиться в Жемчужный дворец», и действительно отвезли туда – для того чтобы заточить в маленькой подземной комнате.
– Я провела там почти год, – прошептала Анджули, – и все это время видела лишь двух человек: Промилу, свою тюремщицу, и мехтарани[20], которой было запрещено разговаривать со мной. Я не видела ни неба, ни солнечного света и никогда не ела досыта. Я постоянно была голодной – такой голодной, что съедала до последней крошки всю пищу, какую мне давали, даже если она была настолько протухшей и испорченной, что потом мне становилось плохо. Все месяцы, проведенные там, я оставалась в одежде, в которой меня забрали из занана, и никакой другой мне давали. У меня не было воды, чтобы постирать свои вещи, которые истрепались, изорвались и дурно пахли… как и мои волосы, и все тело. Только когда шли дожди, я могла частично смыть с себя грязь, – тогда сточные канавы переполнялись, и вода заливала дворы, затекала в мою камеру и покрывала пол на несколько дюймов, а потому я могла вымыться. Но когда дожди кончились, вода высохла, а… а зима выдалась очень холодной…
Она сильно задрожала, словно до сих пор мерзла, и Аш услышал, как у нее застучали зубы.
К началу февраля Анджули потеряла счет времени. Она начала утрачивать надежду и впервые стала сомневаться насчет Шушилы и спрашивать себя, забыла ли о ней сводная сестра или же предпочитает не знать, что с ней случилось. Она ведь наверняка может сделать что-нибудь! Но с другой стороны, у Шу-шу дурная наследственность: ее мать организовала убийство собственного мужа и своей соперницы, четвертой жены раджи, а ее брат Нанду совершил матереубийство. Нежели Шушила тоже способна на зло? Анджули не могла заставить себя поверить в такое: в конце концов, Джхоти тоже был ребенком нотч, хотя он явно пошел в отца. Однако сомнения не отступали, возвращались снова и снова и мучили Анджули, как ни старалась она прогнать их…
К ней в камеру не приходило никаких известий из внешнего мира: Промила Деви разговаривала с ней крайне редко, а мехта-рани вообще никогда не разговаривала. Посему Анджули не знала, что сводная сестра снова зачала и что на сей раз имелись все основания надеяться на счастливый исход беременности: головные боли и приступы тошноты не повторились, и, когда плод начал двигаться, женщины занана с уверенностью предсказали благополучные роды, а жрецы и прорицатели поспешили заверить рану, что все приметы указывают на сына. Промила также ни словом не обмолвилась о болезни раны и о том, что все усилия придворных лекарей не дали результата и первая рани послала за хакимом своего дяди, Гобиндом.
