подарков, что приобретены ценой такого нашептывания. Я решаю впредь быть таким, как другие, и безоговорочно верить в собственную важность.
– Но есть ли у тебя повод упрекать меня? Я вернула тебе молодость. А когда, после завершения той искомой среды, которую я тебе одолжила, ты стал читать поучения графине Доротее, я была польщена, поскольку нашла столь целомудренного человека. И поэтому продлила действие своего дара – твою молодость.
– Ах, да! – воскликнул Юрген. – Вот оно как! Ты была польщена – как раз вовремя – моими добродетельными поучениями женщине, искушавшей меня. Да, разумеется. Ну-ну! Знаешь, это весьма радует.
– Тем не менее, твое целомудрие, хотя и довольно необычное, оказалось бесплодной добродетелью. Что ты сделал с годом молодости? Все, что любой мужчина сорока с лишним лет делал с привычными сожалениями, ты сделал снова, только быстрее, уместив глупости четверти века в протяженность одного года. Ты искал плотских наслаждений. Ты шутил. Ты задавал множество праздных вопросов. И ты во всем сомневался, включая самого Юргена. Несмотря на свои воспоминая, несмотря на то, что ты, вероятно, считал искренним раскаянием, ты сделал из второй молодости ничто. Все, о чем сожалеет любой мужчина сорока с лишним лет, ты повторил заново.
– Да, неопровержимо, что я опять женился, – сказал Юрген. – На самом деле, если подумать, были Анайтида, Хлорида и Флоримель, так что за год я женился трижды. Но ты должна помнить, что в основном я – жертва наследственности, так как, не посоветовавшись со мной, Смойт Глатионский увековечил во мне черты своего характера.
– Я не осуждаю твои женитьбы, так как каждая соответствовала обычаям данной страны. Закон всегда нужно уважать, а супруг – почетное положение, и во всех краях оно оказывает остепеняющее влияние. Правда, моя тень доложила еще о нескольких любовных делишках…
– О, крестная, что ты такое говоришь?
– Еще были некие Иоланта и Гиневра, – казалось, голос Матушки Середы читает по записке, – и Сильвия, являющаяся твоей сводной бабушкой, и Стелла, являющаяся йогиней, чем бы это ни было: и Филлис, и Долорес, являющиеся царицами Ада и Филистии соответственно. Более того, ты посетил царицу Псевдополя при обстоятельствах, которые могли бы неблагоприятно быть восприняты ее мужем. О да, ты совершал глупости с разнообразнейшими женщинами.
– Глупости, может быть, но не преступления, даже не проступки. Послушай, Матушка Середа, доложила ли твоя тень за весь год хоть об одном примере дурного отношения к женщине? – твердо спросил Юрген.
– Нет, милок, что я с радостью признаю. Самое худшее из доложенного касается случавшейся порой более или менее подозрительной услуги, когда ты выключал свет. А тени, конечно же, не могут существовать в абсолютной темноте.
– Понимаешь теперь, – сказал Юрген, что значит быть осторожным! Я имею в виду осторожность, избегающую даже видимости зла. У какого еще мужчины двадцати одного года ты можешь найти такое воздержание? И ты еще ворчишь!
– Я не жалуюсь, потому что ты жил целомудренно. Это мне льстит, и это единственная причина, почему ты продержался так долго.
– О, крестная, что ты такое говоришь?
– Да, милок, согреши ты хоть раз с женщиной в данной тебе молодости, ты был бы немедленно наказан, и весьма сурово. Ибо я всегда свято верила в целомудрие и в прежние времена обычно обеспечивала целомудренность своих жрецов единственно надежным способом.
– По совести говоря, я это заметил, когда ты проезжала по Левке.
– И снова и снова меня сердили доклады моей тени, и я уже собиралась наказать тебя, мой милок, но всякий раз вспоминала, что ты постишься ради редчайшей из всех человеческих добродетелей и что моя тень не докладывала о какой-либо распущенности в твоих отношениях с женщинами. И, признаюсь, это меня радовало, и я давала событиям продлиться еще немного. Но это бессмысленное занятие, милок, потому что из молодости, которую я тебе вернула, ты сделал ничто. И имей ты тысячу жизней, итог был бы тот же самый.
– Тем не менее, я – чудовищно умный малый, – Юрген хихикнул.
– На самом деле, ты – плут, и твоя жизнь, не считая той прекрасной песни, что ты сочинил про меня, пустая трата времени.
– Ах, если уж ты об этом, был еще некий загорелый человек в Друидском лесу, показавший мне в прошедшем июне одно очень любопытное зрелище. И я не в силах забыть показанное им, что бы ты ни говорила и что бы я ему ни говорил.
– Ты видел это и множество других любопытных зрелищ, но ничего не сделал – в повторной, данной тебе мной, молодости. И поэтому моя тень была раздражена тем, что, обнаруживая такую уйму бесполезно разбазаренного времени, я не отобрала данную тебе мной молодость, – что я не прочь сделать даже сейчас, предупреждаю тебя, милок, потому что с тобой действительно нельзя мириться. Но я держала тебя из-за докладов моей тени о твоем воздержании, являющемся добродетелью, которую мы, Лешие, особо чтим.
Тут Юрген задумался.
– А? Значит, в твоих силах вновь сделать меня старым, или, скорее, превосходно сохранившимся мужчиной сорока с лишним лет, или, скажем, тридцати девяти по календарному времени, но отнюдь не с виду? Такие угрозы легко произносить. Но откуда я могу знать, что ты говоришь правду?
– Откуда кто-либо из нас может что-то знать? И кто такой Юрген, что его знание или незнание должно для кого-то играть какую-то роль?
– Ах, крестная, ты все еще это бормочешь! Забудь, что ты женщина, и стань благоразумна! Ты используешь прекрасную и древнюю привилегию родства, ругая меня, и все это – несмотря на очевидный факт: я получил от тебя то, чего ни один человек прежде не получал. Говори, что хочешь, но я – чудовищно умный малый, ибо уже выклянчил у тебя год молодости, во время которого не построил и не обокрал ни одной церкви, но в целом приятно провел время. Ты можешь, ропща, произносить банальности, угрозы, аксиомы и что угодно еще, приглянувшееся тебе. Остается же факт, что я получил то, что хотел. Да, я очень тонко выклянчил у тебя вечную молодость. Конечно же, милая моя и бедная крестная, ты теперь
